– Кто ж на этих фабриках работает?

– Да те же колхозники. Раньше председатель колхоза распоряжался всем один, и правление было одно – и для фабрики, и для колхоза. Жатва подошла, к примеру, фабрику на замок – и все в поле. А теперь на фабрике директор. У него свой план. Он колхозу не подчиняется. А убирают поля все те же люди, но теперь они ходят в колхоз как бы на помощь.

Благая мысль – перерабатывать на месте свое сырье и отвозить далекому потребителю готовую продукцию – стала узаконенной позднее известным постановлением правительства о создании агропромышленных комплексов. А в те времена эта мысль решительно пресекалась.

Грустно и тогда было слушать сетования растерянных хозяйственников. Да и теперь невесело подумать – сколько крепких хозяйств осажено было на карачки не только в Мещере, но и по всей нечерноземной полосе, издавна сочетавшей сельское хозяйство с промыслом. Это еще наше счастье, что многие изворачивались…

При въезде в село Уткино, на отшибе, посреди заросшего клевером пустыря, уклонисто переходящего в просторные озимые поля, стоял новый бревенчатый дом; в широких окнах, охваченных желтыми, еще не потемневшими наличниками, и в высоком, в свежих затесах крыльце, и в светлой тесовой изгороди – во всем чувствовалось какое-то приветливое, веселое радушие: входите, люди добрые! Есть у нас и на чем присесть и чего съесть-выпить. Это правление колхоза «Новый путь».

В большом кабинете, чистом, светлом, оклеенном дорогими вагонными обоями, мы познакомились с председателем колхоза Кирюшовым Афанасием Гавриловичем, человеком пожилым, но подвижным. В его быстрых жестах, в его цепком взгляде чувствовалась добрая хозяйственная хватка. И разговор он вел бойко, пересыпая речь цифрами:

– Что дает нам кулечное дело? За прошлый сезон мы получили сто тридцать тысяч чистой прибыли в новых деньгах. Куда идут эти деньги? Поедемте, я покажу вам.

За оврагом, на пологом въезде, в строгом порядке тянулись вдоль села коровники, телятник, свинарники… дворы, дворы. Каменные фундаменты, бревенчатые стены, рифленые серые, как речные плесы, крыши… Где конец им? Мы ехали вдоль животноводческого городка несколько минут.

– Вот вам и кули, – посмеивался Кирюшов. – Чистое золото! А кредиты на промысел не дают.

– Почему же не дают кредиты?

– Говорят – неплановое производство. Не положено. Просто смех! И агента своего по закупке мочала держим в Башкирии. И платим за мочало выше закупочных, кооперативных цен. И вагоны не дают нам для перевозки сырья. Так мы по праздникам перевозим, когда дорога разгружается. А в заявках на вагоны вместо мочала пишем – зерно. Мочало нельзя, ни-ни… не планово.

В тот день добраться до соседнего села Бусаева нам не удалось. Мы хотели посмотреть ткацкую фабрику, то есть бывшую ткацкую артель, которую отсоединили от колхоза в 1960 году, отчего хозяйство захирело. Сели мы в чистом поле на высоком бугре, сели посреди дороги на все четыре колеса, на дифер. Копались до глубокой ночи.

Ездить на автомобиле по лесным мещерским дорогам, да еще в слякотную осеннюю пору, в то время умел разве что один Василий Маркович Кленушкин, старый тумский шофер, чудо-богатырь. Говорили про него, что он один за передок подымает «газик», что он с лопатой ходил на медведя, что он мог опрокинуть воз сена, что ставил на колеса телегу, груженную трестой, и всякие прочие чудеса рассказывали про него. Осенью шестьдесят второго года, когда по лесным дорогам ходили только трактора, Кленушкин на своем «газике» возил меня и в Ветчаны, и в Култуки, и в Княжи, и в Уречное, и в Мамасево – в самые глухие медвежьи углы Мещеры. Ездили не столько по дороге, сколько чистым полем или по мелколесью. Глянешь, как он чешет напролом, подминая частый молодой соснячок, спросишь с опаской:

– А не засядем в лесу-то?

Только блеснет исподлобья круглыми медвежьими глазками:

– Это уж отойди проць, как говорят у нас в Малахове.