Наконец — и это великое для меня благо, — Полин и Эмиль понимают французскую речь. Поскольку я совершенно не знаю местного кайеннского наречия, мне было бы практически невозможно с кем-либо общаться, ибо, за исключением торговцев-креолов и чиновников, народ Гвианы говорит на особом языке. Довольно быстро начинаешь улавливать значение отдельных слов, но вначале этот язык почти непонятен.

Я не успеваю оглянуться, как моя комната приведена в полный порядок. В семь часов вечера мы обедаем, и я убеждаюсь, насколько были несправедливы тревожные слухи на «Сальвадоре» относительно снабжения продовольствием столицы Французской Гвианы. В девять часов ложусь спать. Впервые за двадцать три дня у меня кровать, настоящая кровать, в которой или, вернее, на которой я могу свободно растянуться: по площади она могла бы заменить собой шесть кушеток парохода. Прежде чем заснуть, тщательно натягиваю противомоскитную сетку, а затем погружаюсь в крепкий сон, несмотря на комариный писк, лай бродячих собак, воющих на луну, и жалобное блеяние заблудившихся козлят. Какая ночь, дорогие друзья! Просыпаюсь в девять часов утра. Двенадцать часов сна! Мне почти стыдно.

Мы отправляемся на «Сальвадор» в шлюпке, услужливо предоставленной смотрителем порта господином Кентом, и перевозим на берег мой багаж. Кстати, я должен отметить жалкое состояние связи между городом и приходящими в Кайенну пароходами. Ни за какую цену невозможно найти лодку. Никто — ни в администрации, ни среди торговцев — не подумал наладить сообщение, и, что бы ни делал, что бы ни говорил приезжий, какие бы деньги он ни предлагал, никто и пальцем не пошевелит, чтобы вызволить его из такого плачевного положения. Ах, как отличается это возмутительное бездействие от той активности, которую я наблюдал повсюду на Ангильских островах!

Так, на рейде Кайенны не видно никаких лодок даже в день прибытия парохода с почтой, и если бы администрация каторжной тюрьмы любезно не предоставляла свои суда для бесплатного обслуживания пассажиров, то непонятно, как доставлялись бы на берег путешественники и их багаж.

Зной просто нестерпим, и глазам больно от отражения солнечных лучей в волнах рейда. На мне куртка из синей фланели и белый шлем, похожий на те, что носят офицеры колониальных войск. Я думал, что в подобной экипировке мне нечего опасаться солнца, и удивился, что такой завзятый охотник, как Казальс, раскрыл зонт, чтобы преодолеть расстояние в триста метров от «Сальвадора» до набережной.

Я высказал ему свои соображения на сей счет.

— Как, разве у вас нет зонта от солнца? — произнес Казальс.

— Да нет. А зачем?

— Зачем?.. Вы меня еще спрашиваете. Может, вы думаете, я таскаю с собой эту вещь, чтобы сохранить свежий цвет лица и не загореть дочерна?..

И, подняв зонт, он быстро, несмотря на мои протесты, заслонил мою голову от палящих лучей солнца.

— Видно, вы не знаете, что солнце здесь смертельно опасно, — резко сказал мой спутник. — Его луч пронзает ваш череп, как невидимая пуля, и также наверняка убивает.

— Ах, вот как!

— К сожалению, приезжая сюда, европейцы пренебрегают мерами безопасности, и некоторые из них за это жестоко поплатились. Вот пример: вы гуляете на солнце в обыкновенной шляпе. Вечером вас начинает знобить, затем повышается температура, появляется тошнота. На следующий день вы чувствуете, что ваша голова словно сдавлена железным обручем, вы ощущаете в ней сильный прилив крови и нестерпимую боль. Если умелое и энергичное вмешательство немедленно не остановит болезнь, вы пропали.

— Черт возьми, значит, это опасно!

— Более опасно, чем вы думаете. Остерегайтесь солнца. Остерегайтесь его всегда и везде. Это страшный враг. Никогда не выходите из дома между одиннадцатью и тремя часами дня, а если вам все же необходимо выйти, берите зонт.