— Ну, — сказал он, когда мы встретились в вестибюле моей гостиницы, куда я пригласил их с Лил на обед, — и что скажешь? — спросил, даже не дав поцеловать себя, когда я наклонился к нему. Он сидел рядом с Лил, утопая в обитом гобеленом диванчике, но лицо запрокинул, чтобы я мог оценить меру бедствия. Весь последний год он время от времени носил на правом глазу черную повязку: свет и ветер его раздражали, ну а при том, что к повязке прибавились еще и щека, и рот, и вдобавок он исчах, мне показалось, что с тех пор, как месяца полтора назад я видел его последний раз в Элизабете, он чудовищно переменился — превратился в немощного старика. Трудно было поверить, что всего шесть лет назад, в ту зиму после смерти мамы, когда он жил в Бал-Харборе у своего старого друга Билла Вебера, он заливал, и вполне успешно, богатеньким вдовушкам, своим соседкам — а они тут же закружились с определенными видами вокруг компанейского вдовца в щегольском полосатом пиджачке и светлых брючках, — будто ему только-только исполнилось семьдесят, при том, что прошлым летом родня в полном составе съехалась ко мне в Коннектикут: отпраздновать его восьмидесятилетие.

За обедом в гостинице до меня дошло, что паралич не только изуродовал его, но и сильно осложнил ему жизнь. Пить более или менее успешно он мог только через соломинку: иначе все вытекало из парализованной стороны рта. Жевать мог только кусочек за кусочком — процедура изматывающая и конфузная. Хочешь не хочешь, пришлось разрешить Лил, причем лишь после того, как он заляпал галстук супом, заткнуть ему салфетку за воротник; колени его она уже прикрыла салфеткой, кое-как предохранявшей брюки. Время от времени Лил тянулась к нему и своей салфеткой — что выводило его из себя — убирала кусочки, вываливавшиеся незаметно для него изо рта и прилипавшие к подбородку. Не раз она напоминала ему, чтобы он набирал на вилку поменьше и в рот отправлял тоже куски поменьше, чем обычно.

— Угу, — шамкал он, убито уставясь в тарелку, — угу, правда твоя, — но, проглотив три-четыре куска, забывался. Процесс еды стал тягостным испытанием — вот отчего он и похудел, и выглядел таким изнуренным.

К тому же жизнь его еще более осложнилась, так как катаракта на обоих глазах за последние месяцы созрела и зрение даже в здоровом глазу затуманилось. Уже несколько лет мой нью-йоркский офтальмолог Дэвид Крон следил за тем, как у отца развиваются катаракты, и кое-как поддерживал его зрение, и в марте, вернувшись в Нью-Джерси после злополучной поездки во Флориду, отец тут же отправился в Нью-Йорк — настоять, чтобы Дэвид удалил катаракту со зрячего глаза; раз уж с параличом ничего нельзя поделать, он решил во что бы то ни стало восстановить зрение. Но вечером после его визита мне позвонил Дэвид и сказал, что не решится оперировать отца, пока не определят, чем вызван паралич лица и потеря слуха, а для этого надо провести еще кое-какие обследования. Он не уверен, что причина в параличе Белла.

И был прав. Гарольд Вассерман, лечащий врач отца в Нью-Джерси, договорился, что отцу сделают МРТ, на чем настаивал Дэвид, тут же, в Нью-Джерси; получив снимок из лаборатории, Гарольд под вечер позвонил мне и сообщил результаты. У отца оказалась опухоль мозга, «гигантская», как он сказал, но по МРТ нельзя судить, доброкачественная она или злокачественная.

— В любом случае, — сказал Гарольд, — такие опухоли смертельны.

Далее нам следовало проконсультироваться с нейрохирургом: он определит, что это за опухоль и что можно, если вообще что-либо можно, предпринять.

— Я особых надежд не питаю, — сказал Гарольд. — И вам не советую.

Мне удалось отвести отца к нейрохирургу, скрыв от него, что обнаружила МРТ. Я соврал — сказал, что обследование ничего не показало, но Дэвид, прежде чем удалять катаракты, хочет перестраховаться и заручиться еще одним мнением.