— Автодорожный.

— Хороший институт, — похвалил Адмирал. — Значит, машину умеешь не только водить, но и чинить.

— Могу и чинить.

— А водишь с чувством и с толком, когда надо — можешь устроить показательные гонки… Можешь?

— Могу и гонки, все могу, лишь бы заказы были, — угрюмо, неожиданно войдя в какое-то странное оцепенение (ну, будто бы попал под гипноз), ответил Шатков.

— Ежели что — в Москве тебя поддержать сумеют? — Адмирал склонил голову набок, посмотрел, как с крыльца спрыгнул толстяк в ночной кепке, зашагал по тропке к его закутку — шаг толстяка был неумелым, слишком громким, и Адмирал невольно поморщился — не умеет ходить по палубе человек. — Рекомендатели, так сказать, есть? Я все боюсь, как бы этот… — Адмирал повел головой в сторону особняка. — Как бы этот не стал лютовать…

— Насчет рекомендателей, как и вообще насчет прикрытия, не знаю, — тихо и спокойно произнес Шатков. — У нас ведь как: каждый человек — сам себе прикрытие.

— Неверно, — строго заметил Адмирал, — это прямая дорога в кусты. Знаешь такую пословицу: либо грудь в крестах, либо голова в кустах?

— Пошли, — строго сказал толстяк Шаткову. — А ты, Адмирал, чего вьюноше мозги морочишь? Он и так уже весь посинел от страха. Да и не понадобятся ему твои советы — ты опоздал. — Толстяк захохотал, сдернул с головы кепку и изнанкой вытер лоб.

Пока шли к дому, Шатков косил глазами то влево, то вправо, засекая все, что видел — вдоль забора была проложена проволочная спираль, высокая, частая, в которой мог запутаться не только человек — запутается даже трактор, к дому был пристроен навес, под которым стояло две иномарки, сзади был выезд — туда могла уйти машина, находящаяся в гараже под домом. «Гараж под домом… Сколько же там машин? Гараж — это и подвал, и склад, и тир…» Больше Шатков не успел ничего заменить — слишком коротким был проход от хозяйства Адмирала до дома Николаева.

У входа, внутри, стоял охранник — человек с железным лицом и маленькими тускло-серыми умными глазами, он цепко глянул на Шаткова и кивнул головой толстяку: «Проходи!»

На стене в прихожей висели пятнистые оленьи шкуры, на второй этаж вела лестница, застеленная безукоризненно чистой ковровой дорожкой малинового цвета. Где-то далеко, очень приглушенная, играла музыка. Шатков прислушался — музыка была из тех, что хватает за душу, щемяще-грустная, романтичная. Такую музыку Шатков слышал в баре торгового центра.

Толстяк начал осторожно, словно бы боясь продавить деревянные ступени, подниматься на второй этаж, Шатков — за ним.

У двери, во всю длину которой, сверху донизу, было врезано толстое, обработанное под «мороз» стекло, толстяк остановился и осторожно звякнул пальцами по стеклу:

— Можно, Николай Николаевич?

Что ответил Николай Николаевич, Шатков не разобрал, толстяку же оказалось достаточно того, что он услышал, он еще раз скребнул пальцами по стеклу и толкнул дверь. Боком втиснулся в кабинет, Шатков также боком втиснулся следом — словно бы сработал закон стаи, стада, подчиненности одному движению: если один идет боком, то и остальные идут боком.

Кабинет, в который попал Шатков, был богатый. На паркетном полу лежала огромная медвежья шкура — такие редкие экземпляры, как знал Шатков, водятся только на Камчатке (значит, имеет хозяин и там своих людей), одну стену украшал камин, обложенный розовым мрамором, около камина стояло глубокое кожаное кресло, рядом с ним — до блеска надраенная бронзовая ступа с каминными инструментами, висело несколько картин — пейзажи и натюрморты, живопись была без современных заскоков, без зауми, вполне реалистическая и, похоже, принадлежала кисти одно и того же художника; два стеклянных шкафа — на противоположной от камина стороне, — были забиты книгами, книг было много; за широким и длинным, на котором можно было кататься на велосипеде, столом, сидел сухощавый, с четким рисунком лица и волевым ртом человек в золоченых очках и внимательно смотрел на Шаткова.