Ударил несильно, сильно ударить он не мог, выматерился сквозь сжатые зубы, схлебнул с губ пот — это был красивый светловолосый парень с девчоночьими глазами, которые до конца дней сохраняют изумленное выражение — тип опасный, самый опасный из тех, кто нападал на Шаткова. Незащищенность и чистота этого парня — деланые, фальшивые, он никогда не станет тем, кем представляется, и доверчивые простаки будут попадаться на это. На самом же деле это был человек жестокий и трусоватый, из тех, что любят нападать всемером на одного. «Оч-чень ты это дело любишь, всемером — на одного», — произнес про себя Шатков, глядя, как парень группируется. «Ну, аппендицит! Сейчас нанесет удар ногой. И, вполне возможно, одновременно рукой».

«Аппендицит» пригнулся, выкашлял что-то из себя сквозь зубы хрипло, некрасиво, сделал резкий мах ногой. Параллельно, — Шатков правильно рассчитал, — выбросил в коротком сокрушительном ударе руку. Шатков нырнул вниз, под руку бьющего, удару противопоставил блок. Есть в карате хороший прием — под удар ноги ставить скрещенные руки, Шатков остановил ногу нападавшего, пальцами цепко ухватил его за штанину и рванул ногу в сторону.

Было слышно, как с треском разорвался шов на крепких вареных джинсах. Видимо, не так крепки они были — штаны эти произвели в Турции либо в Малайзии, а там даже нитки производят не те, что в Штатах — часто с гнилью. Парень взвизгнул — Шатков ему чуть не сломал ногу — и юзом поехал по пористому, в выщербинах и ломинах асфальту, такой асфальт сдирает мясо до костей, одежду просто сжигает — ободрался до крови, дернулся пару раз и вытянул ноги — то ли, боясь Шаткова, притворился, то ли отключился по-настоящему, Шаткову определять было недосуг, на него набегали еще двое, последние. Он подхватил сумку с земли, вцепился руками в край стенки и, чувствуя, что у него вот-вот оборвется сердце, подтянулся, перекатился через стенку и спрыгнул вниз.

Улочка, на которой находился магазин, была тихой, узкой, густо заросшей акатником — буйными живучими кустами с мелкой листвой и неприметными желтоватыми цветками. Шатков глянул вправо — вдали виднелись две женщины, нагруженные сумками, тети едва-едва переставляли ноги, так они нагрузились, глянул влево — тут было чисто. Шатков понесся по улочке влево.

Со стены спрыгнул один из преследователей, побежал за Шатковым, второй, видать, остался около поверженных бойцов — должен же кто-то привести их в чувство, и Шатков пожалел человека, устремившегося за ним следом: что же ты не щадишь себя, дур-рак, куда бежишь-то?

Улочка круто устремилась вниз, бежать сделалось легче, в конце ее обозначился небольшой горбатый мосток, сложенный из старых замшелых камней, у мостка гудел какой-то митинг — полтора десятка молодых людей собрались посудачить по важному политическому поводу — то ли корабли в Севастополе начали слишком быстро ржаветь, то ли народ Бурунди стал спиваться, то ли в аптеках Канады не хватает противозачаточных средств — в общем, у них имелся серьезный повод для разговора, только вот Шаткову никак нельзя было принимать участие в этой толкучке, поскольку он был гражданином другого государства — России.

Шатков перепрыгнул через узкий насыпной вал, скатился на гремучую железную крышу какого-то сарайчика, с нее спрыгнул во двор, в котором мирно дремали три пятнистые козы, из двора по тропке проскочил к гряде кустов, врубился в них, словно некий комбайн, сбил целую кучу невесомой прозрачной тли, оглянулся: бежит за ним этот дурак или уже отстал? Дурак бежал, на ходу размахивал руками и что-то кричал — кажется, призывал на помощь митингующих.

Ничего себе сюжетный поворот! С митингующими драться будет тяжело, митингующие бывают хуже пьяных. Шатков остановился, присел — превратился в пружину, пусть усталую, пусть полурастерзанную, но все-таки пружину.