В лице тёти Люси что-то на миг изменилось, но, быть может, это мне показалось.

— Я сказала «к утру»? — удивилась она. — Да нет, к вечеру, конечно. Разве, может, припозднится…

В чугунке оказался невообразимый деликатес из нежнейшего мяса неопределимой принадлежности, картошки, лучка и грибов. Вряд ли он имел имя в кухне от кутюр, но тётя Люся, как истый поэт кулинарии, готовила по вдохновению, никому не подражая и никогда не повторяясь.

— Не пойму, что это за мясо, — сказал я, уминая вторую порцию. — Не свинина, не баранина…

— А заяц, — тётя Люся улыбнулась. — Житья нет от них, от оглашенных. Участочек-то наш, за шоссе, помнишь? Так ведь зимой все яблони поточили, ироды — и нет на них погибели… В этом году лапником завяжу, пусть носы себе поганые поколют…

— Дядя Саша их из мести, значит? — рассмеялся я. — Он что же, охотником заделался? Ружьё завёл?

— Да нет, вроде, специально не охотится… если набегут только… где ему с ружьём-то, он и стрелять не умеет…

Надо же, подумал я. Как же он их ловит? Чудит дядя Саша. Капканы, что ли, ставит на огороде? Я решил расспросить его, когда он, наконец, вернётся из лесу.

После пира с зайчатиной я смог, наконец, передать тёте Люсе все приветы и подарки — опыт подсказывал, что до обеда она не стала бы меня слушать. Её привёл в истинный восторг маленький проигрыватель и пяток флешек, заполненных фильмами «про любовь» и «про смешное», подобранными женой с учётом вкусов и пожеланий провинциальной родни.

— По телевизору смотреть нечего, муть одна, — рассматривая гаджет, жаловалась тётя Люся. — Сериалы про уголовников, и те еле ловит. Так и одичать недолго. Тут хоть посмеяться-то… Не забудь сказать спасибо Вере, уважила…

И был милый вечер с чаем, феноменальным малиновым вареньем и каким-то забавным фильмом, который тётя Люся заставила меня посмотреть из солидарности с жителями провинции. Потом меня уложили спать на старый диван в гостиной, пухлый, как сдобная булка.

Почему-то вдали от Питера засыпается очень быстро. Воздух, слишком чистый для жителей мегаполиса, опьяняет, как алкоголь. Я отключился, как только лёг, успев подумать, что дядя Саша и впрямь припозднился…

Проснулся я от возни в прихожей.

Уже светало, но рассвет ещё едва серел; комната полнилась той бледной мутью, какой, почему-то, никогда не бывает в питерском жилище — только в деревенском доме или вот такой провинциальной квартирке. Я услыхал голоса и понял, что вернулся дядя Саша.

— Спит? — спрашивал дядя Саша, умеряя профессиональный грузчиковский бас.

— Спит… тихо ты, не греми. В ванну залезай давай, несчастье моё… да не бросай ты на пол, мне потом паркет будет не оттереть… на газету положи.

Это было так странно и таинственно, что я встал, будто загипнотизированный, приоткрыл дверь и выглянул в прихожую.

Дядя Саша возвышался посреди неё, совершенно голый, но настолько грязный, что выглядел почти одетым. В зеркале отражалась его небритая и окровавленная физиономия с кроткими и, пожалуй, виноватыми глазами. Грязная и окровавленная одежда валялась кучей на подстеленной тётей Люсей газетке. Рядом с одеждой лежало ещё что-то, большое, кровавое и бесформенное.

— Бог мой, — вырвалось у меня. — Дядя Саша, что случилось?! На вас что, напали? Помочь?

Дядя Саша страшно смутился, протянул руку, смутился ещё больше, попытался обтереть её о страшно грязное бедро, протянул снова.

— Привет, Славик, — пробормотал он, едва не плача от смущения.