— Глоточек ему, — беззлобно проворчала тётя Люся. — Иди мойся уже! Вон, пол изгваздал…

Дядя Саша скрылся за дверью в совместный санузел. Тётя Люся сгребла тряпьё, бывшее, по-моему, спортивным костюмом, майкой и трусами, грязное, как последняя половая тряпка и разодранное по всем швам, и принялась деловито запихивать его в полиэтиленовый пакет для мусора.

— Тёть Люсь, — сказал я, чувствуя зверскую неловкость, — может, скорую вызвать? Или милицию?

Она посмотрела на меня потрясённо.

— Зачем это?

— Ну… — растерялся я вконец. — На дядю Сашу ведь это… напал кто-то…

И тут я опознал окровавленный шматок на газете.

Это был зверски убитый, прямо-таки растерзанный заяц, вернее, его полурасчленённый труп без головы и части шкуры.

Дикая сцена кровавого сражения дяди Саши со свирепым зайцем вызвала у меня приступ неудержимого хохота, который пришлось маскировать икотой.

Всхлипывая, я отследил, как тётя Люся взяла останки зайца и понесла их на кухню, будто это была потрошёная курица, добытая в магазине.

Я пошёл за ней. Она положила зайца в раковину и взглянула на меня устало и печально.

— Никто не нападал, — сказала тётя Люся, прислушиваясь к шуму воды в душе. — Просто Саня… как это называется… вероволк. Не хотели тебе говорить, но что тут будешь делать…

Признание это было сделано тем тоном, каким немолодые жёны сознаются, что их мужья в последнее время, к сожалению, зашибают.

Наверное, надо было ужаснуться, но на меня снова напал приступ неуместного хохота. Теперь для его сокрытия я закашлялся. Я не усомнился. Я просто не мог понять, что подразумевается под «вероволком» и как к этому относиться.

— Простыл, что ли? — поинтересовалась тётя Люся заботливо.

Мне стоило большого труда взять себя в руки.

— Нет, ничего… а давно дядя Саша…

— Уже года три… ты сядь, — тётя Люся поставила чайник, вынула из шкафчика бутылку своей фирменной клюквенной наливки, начала расставлять чайные чашки. — Как свекровь померла, в тот год. Весной. Да ты не бойся, все знают. Вон, даже начальство его в курсе, отгулы даёт, чтоб поправился.

Она как о запоях, снова подумал я.

— Только вот говорю-говорю обалдую, чтобы одежду снимал — нет! Стесняется. Ну и пожалуйста. Когда это лезет из него, он всегда одежду в клочья рвёт, да ещё, бывает, «молнией» и поцарапается, — огорчённо продолжала тётя Люся. — Я ему говорю: ты в свои дни заранее иди в лес и разденься, а он забывает, что ты будешь делать… костюм почти новый был…

— На зайцев охотится? — вырвалось у меня.

Тётя Люся кивнула.

— Тебе как, покрепче? А с клюковкой — плеснуть? Я ему запрещаю в городе это самое — иди в лес, говорю. А то он у соседей собаку порвал, тогда ещё, когда не умел толком… как перед людьми было неудобно! А если бы укусил кого?

— Ну что ты! — сказал я прочувствованно. — Дядя Саша? Укусил бы?

— Оно да, конечно, — продолжала тётя Люся, накладывая в вазочку варенья. — Он смирный. Но вот на собак раздражается больно. Поэтому я тебе и не велела Бубку привозить — а разорвёт, не дай Бог? У него эти дела обычно за три дня проходят, но бывает, и четвёртый захватит. Видишь, как нынче надолго загулял…

Я хлебнул чаю с клюквенным привкусом, чувствуя, как заходит ум за разум.