Это было некрасиво и чуждо мне, но все-таки властно хватало за сердце, возбуждая желание убежать в степь…

Я не заметил, когда ушла Ганна и как муж ее, растянувшись на земле, уснул; старушка покачивалась сухой былинкой, ворчали во сне собаки, а незнакомые мягкие слова всё еще звучали, догоняя друг друга, и казалось, конца не будет им.

За рекою, берегом, у самой реки, кто-то шел; вот он закрыл своей черной головою низко висевшую луну; на воду реки, — на медный отсвет луны, — легла его тень; он остановился на секунду, тоже ответно запел и вдруг исчез.

Женщина перестала играть, точно у нее сразу отнялись руки, и завопила диким голосом кликуши, нагибаясь вперед, вытягивая шею. И старуха, вскочив, закричала плачущим голосом, обнимая больную, ловя ее руки, летавшие в воздухе; зарычали собаки, нюхая воздух. Проснулся работник, побежал в угол шалаша, принес оттуда ведро воды, ковш и крикнул:

— Ганна, куда тебя черти…

Он оглушительно свистнул, и вдруг суета, печаль и крик — всё прекратилось, убитое свистом; женщина тихонько плакала или смеялась, закрыв лицо руками, старушка, оправляя ее кофту, ленты и волосы, бормотала, точно молясь, работник сказал мне:

— Ничего, спи, знай…

Мне показалось, что я давно уже заснул и вижу странный, беспокойный сон…

— Вот так — всегда, — тихонько говорил работник, усаживаясь на землю, — услышит голос и забьется, завопит, видно, мерещится ей, будто он зовет…

— Кто?

— Жених.

— А где он?

— Помер. Убили.

Старуха торопливо сказала что-то, — он почесал небритую скулу.

— Говорит — не уходи! Видно — боится тебя. Зря ты здесь…

Подумав, он сказал, кивнув головой в угол шалаша:

— Ступай, ложись там, на глазах у меня будешь. Ходите вы, эдакие вон, неприкаянно… Кто вас гонит?

Он вышел из шалаша, тотчас вернулся с толстой палкой в руках, лег рядом со мною, а палку положил под ноги себе так, что я в любую секунду мог схватить ее.

Женщина всхлипывала, точно обиженный ребенок, старуха всё бормотала незнакомые слова. Синие воды ночи заливали степь, черная фигура старухи шевелилась в темном сумраке, точно большая рыба на дне морском.

— Что же здесь случилось? — спросил я.

— Не здесь, а верстах в двадцати… — неохотно поправил меня работник. — Ехали они с ярмарки — она с женихом, — да запоздали. А тут — шахтеры кругом. Его «забили», а над нею — снасильничали и хребет сломали ей, — ноги-то ее вовсе отнялись из-за этого. Убитый человек…

Набивая трубку табаком, он рассказывал о насилии и убийстве так просто, как говорят о воровстве арбузов с бахчи.

Огонек спички осветил на секунду круглое лицо в серой щетине, сонные, тупо задумавшиеся глазки, утиный нос.

— Боятся они теперь, особо — русских, как мыши кошек. Богатым боязно жить. Да и этот, который шахтеров на убийство подкупил, тоже русский. Он сам хотел жениться на ней, ну, вот и придумал. Человек суровый. Засудили его в Сибирь, а с ним еще двух. Старуха всё ждет, — сбежит он из Сибири и прирежет их. Продает мельницу-то, хотит за Дунай к себе ехать, в румыны…

Было неприятно слушать его полусонные слова. Струны кобзы снова запели, к ним короткими восклицаниями присоединялся голос женщины.

— О чем она поет?

— Разное. До этого случая она сама складывала песни. Тут ее все царане почитали. Да и теперь… Хоша есть сукины сыны, — как давешний, — придут на тот бок реки и затянут, заведут ее любимые, ну, а она — не терпит этого, ей всё мерещится, что жених зовет.