Я увидел кнопку звонка для вызова сестры и трясущейся рукой нажат. При этом слишком резко двинул головой, и собака-боль внезапно громко зарычала.

— Что ж, здравствуйте, мистер Фишер! Снова с нами, на земле, а? Как себя чувствуете?

— Рад, что еще жив. Вы можете мне сказать, что случилось? Только, пожалуйста, медленно, я на самом деле еще не совсем здесь.

— Конечно. Полиция нашла вашу машину, всю искореженную, и вас начали искать. Вас нашли под откосом у дороги, вы были без сознания. Мы думали, что у вас, наверное, не только ссадины, но и сильное сотрясение мозга или трещина в черепе, но вам сделали томографию и ничего не нашли. Сейчас вы, похоже, в очень неплохой форме. Что там, черт побери, произошло?

Я вздохнул, чтобы выиграть время, потом до меня дошло, что лгать не обязательно, потому что я могу без утайки рассказать, почти все как было. Я поведал, что какой-то незнакомец вынудил меня свернуть с дороги и под дулом пистолета заставил спуститься с ним под откос. Там он начат меня избивать, пока… Больше я не мог ничего сказать, и сиделка не настаивала.

— Сейчас всюду такое безумие, такой страх. Иногда мне страшно даже выйти из дома, чтобы купить молока. Муж мне сказал… — увлеченно продолжала она, но тут в палату вошел полицейский и спросил, не можем ли мы с ним поговорить наедине. Медсестра ушла. Полицейский сел на стул возле моей постели и достал блокнот.

Я рассказал ему то же самое, он задал несколько вопросов и, кажется, остался доволен ответами. Особенно его интересовало, как выглядел нападавший. Я описал человека лет тридцати с небольшим, неопределенной наружности, но с очень низким голосом. Я решил, что лучше добавить какую-то запоминающуюся черту, чтобы вымышленный преступник выглядел реальнее. Нет, я никогда раньше его не видел. Понятия не имею, почему он на меня набросился. Я назвал себя, на вопрос, почему оказался в Нью-Джерси, ответил — по делам. Полицейский оказался славным парнем, дружелюбным и сочувствующим. Он то и дело качал головой, словно не мог поверить. Я замолчал, и он попросил меня подписать протокол и сказал, что больше бесед не потребуется, если только у меня нет вопросов. Когда он уходил, я дотронулся до его руки и спросил, сколько я пробыл в госпитале. Взглянув на часы, он ответил: десять часов. Десять часов! Я едва удержался, чтобы не закричать. Десять часов! Что Линкольн натворил за это время? Мне представлялись картины одна другой хуже.

Снова оставшись в одиночестве, я подполз к краю постели и снял трубку телефона. Уговорил телефониста госпиталя — хоть это оказалось непросто — разрешить мне позвонить по междугороднему к себе домой, в Лос-Анджелес. Который там час? Не важно. Телефон звонил и звонил. Снимите трубку. Снимите, черт возьми, трубку!

— Алло!

— Алло, Лили? Лили, это Макс…

— Макс, боже праведный, где ты? Это Мэри.

— Кто? — Я не понимал. Почему Лили не подошла к телефону?

— Мэри. Это я, Мэри По. Макс, ради бога, где бы ты ни был, приезжай домой. Линкольн умер, Макс. Повесился. Лили пришла домой и нашла его. Макс, ты слушаешь? Ты меня слышишь? Линкольн умер.

Моя одежда висела в шкафу. На внутренней стороне дверцы имелось зеркало и маленькая лампочка наверху. Я включил ее и впервые за десять часов посмотрел на свое лицо.