|
Но на этот раз мадам Флоренс оказалась такой же безоговорочно упрямой, как мадам Эмили. Доводы, опирающиеся на необходимость и обычай, ссылки на подразумеваемый авторитет великих виноградников, не оказали на нее ни малейшего воздействия. Никакого vinage или coupage. Никаких тайных доставок анонимных бочонков и, раз уж речь зашла об этом, никаких последующих туманностей в счетных книгах мсье Ламбера. Флоренс боялась новых угроз сложения с себя обязанностей, но осуждения из уст Эмили она боялась больше. Однако после нескольких дней угрюмой обиды и ворчливых разговоров с заметно большим процентом patois[151] и мсье Ламбер, и мсье Колле согласились, что распоряжения должны быть выполнены. Десятилетие проходило своим чередом; 1890-е годы в Медоке оказались более благополучными, чем 1880-е, а заключительные годы века не принесли ощущения конца. Флоренс размышляла, что в их чаше еще не заметны осадки. Они уютно приблизились к пожилому возрасту — она, возможно, более уютно, чем Эмили, — и они нисколько не сожалели об Англии. Управлять Шато О-Рейли стало гораздо легче. Восстановление виноградников без прививок завершилось; волы вытанцовывали свой менуэт, vendangeurs проделывали свои лихие ритуалы. Старый кюре удалился на покой, но его преемник соблюдал исконные обычаи: чай в ноябре, благословение виноградников в апреле. Флоренс занялась вышиванием, Эмили — консервированием. На пароходе в Бордо они ездили заметно реже. Les dames anglaises перестали быть новинкой или даже чем-то эксцентричным; они превратились в привычность. Эмили иногда размышляла о том, какое малое воздействие они оказали на виноградники; как мало преображений произошло. Да, конечно, они принесли с собой деньги, но это не более чем помогло виноградникам вновь утвердиться, лучше противостоять враждебным паразитам и мозаичным болезням. И в моменты вроде этого, когда она чувствовала, что личная воля гораздо менее значима, чем утверждали философы, ей нравилось представлять себе, что человеческая жизнь следует своему циклу виноградарства. Детство было полно заморозков и обрезкой, вывертывающим запястья хождением за плугом: было трудно представить себе, что погода когда-нибудь изменится. Но она изменялась, и июнь приносил цветение. Цветы превращались в гроздья, и с августом приходило v?raison, это чудотворное преображение цвета, знак и знамение зрелости. Теперь она и Флоренс достигли августа своей жизни. Она с содроганием признала, насколько их достижение зрелости зависело от капризов погоды! Она знавала многих, кто так и не оправился от свирепости ранних заморозков; другие становились жертвами плесени, гнили, болезней; третьи — града, дождей, засухи. Им — ей и Флоренс — повезло с их погодой. Больше сказать было нечего. И на этом аналогия кончается, думала она. Они, возможно, обрели зрелость, но из их жизней нельзя было выжать никакого вина. Эмили верила в преображения, но не в душах. Вот их кусочек земли, их кусочек жизни. Затем, в какой-то момент, появляются волы, вытанцовывая непривычный танец, и зубья позади них глубже врезаются в почву. В последний вечер века, когда уже приближалась полночь, Флоренс и Эмили сидели одни на террасе Шато О-Рейли. Даже привычные силуэты двух дряхлеющих шайров на нижнем лугу отсутствовали. Лошади последнее время разжирели, стали нервными, а потому их на эту ночь заперли в конюшне, чтобы фейерверк их не напугал. Les dames anglaises, разумеется, были приглашены на празднование в Пойаке, но с благодарностью отказались. Бывают времена, когда мир меняется, и вы нуждаетесь в поддержке людских множеств. Но есть и великие минуты, которые лучше смаковать в уединении. И в эту ночь не для них были официальные речи, муниципальный бал, первое лиловоязычное буйство нового века. Укутавшись в пледы, они смотрели вниз в сторону Жиронды, которую иногда озаряла преждевременная ракета. Дрожащий, но более надежный свет исходил от фонаря «летучая мышь» на столике между ними. |
