— Попробуем вместе, как вы вернетесь сегодня вечером, — сказал я. — Ну, в путь! Вы поспешите, как можете, а я буду конец истории нашего инвалида Коли дослушивать.

Мы вылезли из подпола, положили половицы на место. Инвалид сидел в той же позе.

— Ну, Коля, повезло тебе, что народ не вздумал в погреб сунуться и не растащил всего, что там припасено, — сказал я. — А то бы другая была у тебя ответственность и другой с тобой разговор.

Врач коротко попрощался и ушел. Я подсел к инвалиду.

— Какие еще «наставления» давал тебе твой брат?

— Все о том же: что кому отдать, куда кого послать за припрятанными вещами.

— И, наверно, рассказал тебе, где ты сам попользоваться можешь из личных его запасов?

— Да, кое-что рассказал. А что толку? Мне туда не доползти. И увидит еще кто по пути…

— Где же его личный запасец хранится?

— В барской усадьбе.

— Что, барская усадьба так и стоит заброшенной? — встрепенулся я. — Неужели там никто не бывает?

— Стоит, как стояла, — усмехнулся инвалид Коля. — А насчет кто бывает… С чего там кому-нибудь бывать, если уже давно все пограбили?

Этим бесхитростным замечанием он передал самую суть отношения местных жителей к усадьбе: как только растащили из нее все, что возможно, она перестала их интересовать, о ней забыли, а проходя мимо нее — окидывали невидящим взглядом, словно она и не существовала вовсе. Улавливаешь? Она могла стать идеальным тайником как раз потому, что всякий знал: взять в ней больше нечего.

— Ты об усадьбе никому не рассказывал? — спросил я.

— Что я, дурной… Никому не говорил, даже жене. Очень мне надо было, чтоб опять повадились лазить в нее все, кому не лень.

— Молодец, правильно мыслишь, — одобрил я. — Еще про какие-нибудь тайники знаешь?

— Что знал, то уж теперь опустело. Все роздано, кроме пулемета.

— Теперь к твоему вчерашнему гостю перейдем.

— Гость?.. Солидный гражданин был по виду. В восьмом часу появился. Я на стук открыл, а он оглядел меня внимательно и говорит: «Выходит, ты и есть одноногий Колька?» «Для кого Колька, для кого Николай Герасимович,» — отвечаю. «Ну, ладно, ладно, — говорит он, — я, может, от твоего брата, а он тебя иначе, как одноногим Колькой, не называл. Привет я тебе от него привез, из Москвы.» Я поглядел на гражданина, на пальто его ладное, на морду холеную и говорю: «Брат мой чума известная, а вот что он может с таким, как вы, иметь?..» Но тут глаза его увидел, голодные такие глаза, вовсе к его холеной морде не идущие, нехороший, словом, взгляд, волчий, и понял я, что у такого могли с моим братцем пути пересечься, и даже холодок по сердцу пробежал, а жив ли вообще мой братец непутевый. Ну, делать нечего, «Заходите,» — говорю. Он зашел, не снимая пальто, руки в карманах, ноги отер небрежненько, прежде чем порог комнаты переступить, а в комнате вот на этот стул сел, все так же держа руки в карманах, и говорит: «Твой брат велит тебе передать мне ту посылочку, что для московских гостей отложена.» «Каких таких московских гостей? — удивился я. — Скрывать не буду, много всякой всячины по долгам брата раздал, но ни о какой посылочке для московских гостей он не заикался и никаких мне наказов на этот счет не давал.» «А ты припомни хорошенько,» — говорит. «Да что вы к нам пристали? — вмешалась жена. — Если б было что, мы бы отдали. А на нет и суда нет.» «Суд есть, — говорит тот, — и еще какой.