Нельсон молчал, ощущая странную двойственность. С одной стороны, ему нечего было сказать сидящему напротив него, поскольку вопросом он владел слабо. С другой – он почему-то не сомневался, что любые его знания, какой бы глубины они ни были, ни в коей мере не сравнятся с правдой самого капитана. Так что говорить? Форсирование Днепра в сорок третьем, выход на государственную границу… разве это хочет услышать собеседник?

– Мы… – тут же осекся. – Вы победили. Взяли Берлин в сорок пятом, в мае, – и замолчал.

Терехов, сдвинув брови к переносице, удивленно смотрел на собеседника. И пытался соизмерить – осень сорок третьего, весна сорок пятого. Полтора года войны, смертей и разорения. Почему?!

Он едва не выкрикнул это, но вовремя себя остановил. Откуда мальчишке, живущему через шестьдесят пять лет после победы, знать, почему именно так. Терехов отвел глаза и почувствовал, что ему больше ни о чем не хочется спрашивать. Нерационально, совершенно без всякого повода капитан вдруг почувствовал злость на парня. Только секунду назад он был полон расположения к спасенному, а сейчас вдруг обозлился, будто бы вменяя в вину мальчишке полтора года кровавой войны.

– Долго, – безуспешно стараясь скрыть неприязнь, не желая молчать и накапливать в себе раздражение, проронил капитан.

– Долго, – кивнул Нельсон, почувствовав вдруг, насколько же это все-таки много – шестьдесят пять лет между Победой и им самим. Ему нечего было сказать капитану.

***

«Хорьх», сверкнув вымытыми боками, остановился в паре десятков метров от предупредительных щитов. Задняя дверь открылась, и из салона неторопливо, в некоторой степени даже вальяжно, выбрался высокий и стройный молодой человек.

Диляров, рассматривая его через оптический прицел винтовки, только хмыкнул. Наглость и самомнение Йозефа Книппеля переходили все границы. Немец остановился у машины и поднял руки, демонстрируя открытые ладони. Судя по его поведению, остатков благоразумия он еще не растерял. По крайней мере, последнюю черту, проведенную как для него, так и для любого другого из его племени и указанную на объявлении, переступить он не решился.

– Мне нужно говорить с вашим командиром! Это очень важно! – Все так же лениво демонстрируя руки, немец повернулся, осматриваясь по сторонам. Заметить скрытых разведчиков было невозможно. Тем не менее он старательно присматривался. Не дождавшись ответа, Книппель опустил руки и принялся неспешно прогуливаться рядом с машиной, всем своим видом показывая, что не собирается уезжать несолоно хлебавши.

– Репей, – припечатал Терехов. В голосе его, вопреки ожиданию, не слышалось осуждения или удивления. Просто констатация факта.

Свиридов, к которому, судя по всему, были обращены слова капитана, согласно кивнул. И тут же добавил:

– Надо бы выслушать его. Пускаем, что ли…

Терехов ничего не ответил, вновь поднес бинокль к глазам. Немец, присев на корточки, изучал опаленный круг травы на обочине дороги. Там, где день назад горел броневик. Потом поднял вверх большой палец. Вроде как одобряя.

Однако не это тронуло капитана. При всей браваде немца всего только одна команда Дилярова отделяла Йозефа от смерти. Важнее было другое – решение Свиридова. Оформленное. Судя по всему, обдуманное. Принятое без совета с ним, Тереховым. Что это было? Проявившаяся самостоятельность, отсутствие интереса к мыслям капитана или сигнал о равноправии, к которому стремится лейтенант?

Что-то не в порядке было с Тереховым.