Как бы размашисто, истово и остервенело ни швырял теперь деньги Святополк, сил одного человека, пусть великого государя, не хватало, чтобы оросить золотым дождем безбрежные пространства иссушенного ожиданием народа. Площадь молчала. Она замкнулась в молчании и тем лишь увеличивала меру своего упорства. Народ уперся.

Уперся и Юлий со своими приверженцами — ни туда, ни сюда. Завязли в плотном теле толпы обе запряженные восьмериком колымаги, а перед соборной церковью видны были латы и копья безнадежно застрявшего отряда конных витязей. Это были латники полка дворцовой стражи, они пытались продвинуться через толпу к государю. Да и сам Святополк, нововенчанный государь, лишился свободы, потеряв надежду выбраться из людской громады, и не смел оставить опостылевшее ему дело. Принужден он был безостановочно расшвыривать деньги в ненасытное, жадное, но безответное людское месиво.

Окруженный плотно сбившимися сторонниками, не двигался Юлий, гомонили его люди.

Глухое, зависшее в неопределенности противостояние, ропот людской громады — все это лишало Святополка самообладания; был он одинок среди безликой, ожесточенно волнующейся толпы, которой можно было уже и бояться.

— Цыц! — наклонившись над бочкой, тихо прошипел он сестрам, Раде с Надой. — Без вас тошно!

Милицины дочери, удивительно похожие друг на дружку княжны, сопели и всхлипывали украдкой, а теперь, согнувшись под окриком, почувствовали, что пора уж и разреветься. И, к чести этих мало что видевших в жизни затворниц, нужно сказать, испугались они не за себя — мучались они жалостью к искаженным лицам задушенных, ужасались утробным стонам затоптанных. Затаенный в сердцах ужас обернулся раскаянием, девушки задыхались слезами, отрезанные от твердой земли колыхающимся людским морем.

Обессилевшей рукой бросил Святополк последнюю горсть золота и остановился. Отряд дворцовой стражи — добрых сто копий — виднелся все там же, правее медных дверей собора. Не двести шагов — безбрежность людских просторов, все это разливанное разноцветье шапок, ходящий под ветром ковыль перьев, отделяли стражу от своего государя. А с другой стороны — камнем докинуть можно! — высился на коне ожидающий рокового часа Юлий в окружении головорезов, изменников и убийц без чести, без совести, без бога в сердце.

— Жизнь моя в руце божией! — истошно вскричал Святополк. Толпа затихла, как ахнула. — Брошен на произвол мятежников… — Он не мог продолжать, схватился за грудь и оглянулся на далекие копья стражи.

Горестный стон его был услышан и понят: возглавлявший сотню дворцовых латников полковник Ивор отдал отчетливый, сдобренный бранью приказ, и латники пустили в ход оружие — мечи плашмя и копья тупым концом, плетки — что пришлось. Они принялись колошматить по головам, плечам, рукам и локтям, затылкам и спинам, озлобляясь от крика и проклятий, — народ завопил благим матом, заголосили женщины, верезжали, обеспамятев, дети.

И не могли расступиться. Невозможно было пробить неподатливое тело толпы, пусть и в мыслях не державшей сопротивления. Шагом и полушагом, четверть шажочками пробивались латники, бессильные перед упорством месива.

И что страшно — вопили избитые до синяков и крови, подавленные лошадьми исходили стонами, а народ — двести тысяч заполнивших площадь человек — молчал и не двигался.