Святополк порывисто озирался, мнилось ему, что с мрачным «расступись!» пришел в движение и Юлий, повел своих головорезов. И напрасно Святополк искал помощи и спасения, никого он не различал, не удерживал в сознании ни одно лицо — все представлялось ему безликим враждебным скопищем, какой-то ворочающейся громадой.

Он кинулся к бочке, обеими руками нагреб серебра и швырнул на пути Юлия. Тусклый блеск сыпанул со звоном и шелестом — по головам… И ни единый человек не пошевелился.

Стало жутко.

— Кидайте, говорю, что вы! — прошипел Святополк ревущим сестрам. — Хотите, чтобы вас зарезали, как овец? — нагнувшись за узорчатые грядки колымаги, так чтобы не было видно с площади, он ущипнул Раду за ногу. — Перестань, говорю, кидай! Юлий ничего не простит!.. Никому… Да что!.. Кидай!

Но Рада ревела, не замечая ни щипков, ни оскорблений, и только подергивалась, когда больно было.

Святополк терял голову, не зная, на что решиться. Оставив бесполезных девчонок, он набрался храбрости встать. И увидел головорезов Юлия. А конники Ивора вязли в ревущей толпе и, что хуже всего, распались, не удержавшись единым целым. Окруженные неспокойным морем людей, озлобленным и ревущим, не дерзая уже работать плетками, латники старались только удержаться в седлах. И сомнений не могло быть, что значило бы для них падение.

— Юлий — это война! — вскричал Святополк во всю глотку. — Святополк — мир… благоденствие… — надсадный голос безнадежно глох среди ужасающих воплей избитых. — Не по своей воле Святополк принял венец! Не по своей — нет!.. А Юлий — это голод, разорение!.. разврат!.. Я обещаю!..

И остановился, в отчаянии сознавая, что все не то и не так. Святополк умел говорить хорошо и складно, умел говорить долго — нужно было только, чтобы его почтительно слушали. Сейчас он дрожал, ничтожный и жалкий перед необъятной мощью людской громады. А рядом, выматывая душу, прощались с жизнью, голосили три обезумившие, ни на что не годные дуры!

— Гони! Пошел! — вскричал Святополк и двинул кулаком в толстый кучерский зад.

— Куда?! Господи! — возроптал кучер, теряясь от необходимости возражать государю. Испуганная ряха его выражала готовность повиноваться, но руки, подбирая вожжи, тряслись. Не говоря ни слова, Святополк несколько раз — злобно и часто — ударил жирную бесчувственную спину.

— И-эх! Прости, господи! — взмахнул кучер кнутом, зажмуриваясь, чтобы не видеть застрявших в долгой, на сорок шагов упряжке людей, и огрел — лошадей и народ без разбора.

Сидевшие на каждой второй паре вершники ощущали тесноту толпы своими коленями и не смели погонять, но обеспокоенные лошади, давно уже приседавшие, прядавшие ушами, рванули вразнобой, возбуждая друг друга ржанием и храпом, — упряжка дернулась. Кто-то вопил, что-то трещало и хрустело. Ошалев от ужаса, вершники быстро остервенели и пустили в ход плетки — под общий, сплошной стон колымага тронулась, дергаясь и вздрагивая, казалось, от одного только крика. Она не продвигалась — продавливалась, медленно и жутко, толчками продиралась сквозь живое тело толпы.

Вопила уже вся площадь, по окраинам подавались врозь, разбегаясь; возникшие в толпе прослабины перемежались сгустками давки. Кучер и вершники лупили плетками, ничего не разбирая, и находили себе оправдание в собственном же ожесточении. И тут нашелся молодец, который выдернул из задней оси чеку и навалился на колесо изнутри.

Довольно скоро огромное колесо с широким железным ободом, в котором торчали измазанные кровью шляпки гвоздей, соскочило. С треском колымага перекосилась, поставленные на ковер многопудовые бочки серебра и золота скользнули, проломив ограждение.