Поскольку я в свое время тоже изучал биологию и решил, что она того не стоит, меня очень занимал вопрос: почему же другие так увлечены до сих пор этой наукой. Гоняться за животными, выслеживать, затем объяснять каждую замеченную мелочь, а затем спорить с кем-нибудь до хрипоты об этих объяснениях — и все ради научной карьеры? Уму непостижимо.

Как-то раз, когда мы искали в средней долине пчелиные гнезда, я заговорил на эту тему с Сарой. Сказал, что у меня разработана целая классификационная схема. Она рассмеялась: «Таксономия! Это въелось у тебя в плоть и кровь», однако попросила рассказать.

Прежде всего, сказал я, есть люди искренне увлеченные и буквально очарованные животным миром. Она сама из таких. Когда она следит за полетом птицы, у нее на лице бывает какое-то особое выражение… словно она стала свидетелем чуда.

Сару мое наблюдение не особенно обрадовало: ученый, мол, должен быть беспристрастен. Но она согласилась, что такая категория людей действительно существует.

Затем, сказал я, есть «следопыты». Эти люди обожают ползать по кустам, выслеживая животных, как малые дети, увлеченные игрой.

Есть еще третий тип — теоретики. Потому что, не забывай, наука о поведений животных — это Очень Респектабельная Академическая Дисциплина. Она должна иметь какое-то оправдание своего существования на интеллектуальном уровне. Не можем же мы просто прийти в ученый совет и заявить: «Многоуважаемые коллеги, мы этим занимаемся, потому что нам нравится смотреть, как летают птицы, и мы очень любим ползать по кустам».

— Как-то у тебя все цинично выходит, Натан, — сказала Сара. — А ведь циники — это всего лишь разочаровавшиеся идеалисты. Я очень хорошо помню, каким идеалистом ты был в прежние годы.

Я знаю, Фредс, что ты с ней согласишься: Натан Хау — идеалист. Может быть, так оно и есть. И то же самое я сказал ей:

— Может быть. Но отношения, царившие в биологическом отделении… Боже, меня от всего этого просто тошнило. Наши теоретики готовы были перерезать друг друга, защищая свои излюбленные теории, и при этом изо всех сил старались, чтобы это выглядело научно, хотя науки тут и в помине нет!

Сара покачала головой.

— Ты все-таки слишком большой идеалист, Натан. Тебе нужно, чтобы кругом было совершенство. Но в жизни далеко не все так просто. Если ты хочешь изучать животный мир, надо уметь идти на компромиссы. А что касается твоей классификации, то лучше напиши о ней в «Социологическое обозрение». Только помни, что это всего лишь теория. Если ты забудешь об этом, то сам окажешься в плену своих рассуждений.

Определенный резон в ее словах был, но тут мы заметили пчел и, проследив, куда они полетели, последовали за ними по берегу реки. На этом разговор и закончился. Однако позже, когда мы, случалось, сидели по вечерам в палатке, и Валери объясняла нам, насколько человеческое общество напоминает поведением муравьев, или когда приятель Сары, Адракян, пребывая в расстроенных чувствах от того, что ему не удавалось найти объект для наблюдений, пускался в долгие сложные рассуждения, словно он второй по значимости теоретик после Роберта Триверса, — я нередко ловил на себе взгляд Сары: она улыбалась, и я знал, что тоже заставил ее кое о чем задуматься. Говорил Адракян много и умно, хотя на самом деле он, на мой взгляд, ничего особенного из себя не представлял. Сложить все его публикации вместе — так, я думаю, никто бы не надорвался. Я никак не мог понять, что в нем нашла Сара.

Как-то раз, вскоре после того случая, мы с Сарой вернулись в среднюю долину, чтобы снова выслеживать пчел. Утро было совсем безоблачное — короче, классический гималайский поход в горы: сначала переходишь мост, затем пробираешься по валунам вдоль русла реки от одной заводи к другой, потом наверх через влажный лес и кустарник, по лужайкам, заросшим кочковатым мхом.