В вашем брате больше любви, чем полагается смертному, всего на одну каплю больше. Но это ртутная, тяжелая капля, она перевешивает все, что я до этого знала, а я знала многое.

позже, когда я стану понимать его лучше, обещаю писать вам поподробней, если вы станете вести себя как должно.

«Я ведь зачем здесь живу, — сказал мне Мозес с полным ртом приторных альфахорес, — затем, что здесь тихо. Мне надо, чтобы тихо было. В больницах бывает по-настоящему тихо, люди сосредоточены на своих ранах, ссадинах и видениях, они почти не разговаривают.

Моя воля — лежал бы в больнице, пока все не напишу, что хочется. Но ведь не с коклюшем же лежать, с коклюшем долго держать не станут.

А психам можно. Для того я и псих».

О чем я думаю?

За вчерашний день меня стукнули дважды. До этого меня никто никогда не бил, даже брат. Хотя братья бьют, обычное дело. И в больнице меня не трогали, это я точно помню. Но здесь неземные правила. Наверное, потому, что сразу уйти все равно некуда. А когда придешь в порт, обида уже свернется темной кровью.

Я мог оказаться лиловым потным детиной с ястребом выколотым между лопаток, или борцом сумо с бугристой шеей, ему было все равно. Petite connard. Я броня тележку и ушел. Попросил Хасана за ней сходить потом Он сказал — ладно, но в последний раз. Привыкай, сказал Хасан, и мы пошли на бельевой склад за чистыми салфетками.

Тысяча салфеток на завтрак и тысяча на ужин.

Voila le the… Comme vous voulez… Ah, oui.

боги не покровительствуют тем, кто с ними разговаривает

— А! приехал, — скажет он, — о черт, в такую рань. Проходи, выпей сока. — Или нет: — Погоди, — скажет он, — у меня бардак. Посиди тут, на веранде, я натяну штаны, и пойдем искать кофе с пирогами.

Я буду сидеть на перилах с запрокинутой головой, смотреть на зимнее лимонное солнце и слушать, как он роняет что-то на пол у себя в спальне, чертыхается и топает босыми ногами по плиточному полу. Пол у него из красной плитки, такие маленькие выпуклые квадратики, я думаю. Или нет — его не будет дома. Он придет через час, расхристанный, со следами конопляной ночи и любви впопыхах. Пройдет мимо меня, даже не взглянув. Я не похож на себя черно-белого.

Две головы — это Близнецы, три — Геката, тысяча — Авалокитешвара, пять голов — это каюта, где я сплю. У троих парней есть одеяла, а у нас с Хасаном — покрывало, широкое, как у Святой Агаты. Только лаву, текущую с Этны, им не остановишь, больно много дырок. Хасан, когда спит, похож на маленького Гора с этой своей косичкой и вечным пальцем во рту.

ад — это другие? да нет же, милые, ад — это другие возможности

и спорить со мной некому, оттого что никто, кроме данте, оттуда не возвращался, а ему, я полагаю, не до того

лет пятьсот тому назад веницейская кружевница плела узор не на ткани, а на бумаге с рисунком

наплетет густых петелек, выдернет бумагу, и — вуа-ля! называлось punto in aria — стежок в воздух

так и с любовной памятью: кусок кружева — вот он, а узора не помнишь, оттого и немилость, от недоумения

Написал два письма Надье, пытаясь изложить свои размышления, но так и не дождавшись ответа, возвращаюсь к своему дневнику.

Иоанн позаботился о потомках: в тексте приведены довольно точные указания, где именно искать камеру — чулан? кладовку? — в которой спрятаны артефакты.

Насколько я знаю, Гипогеум представляет собой довольно сложную систему лабиринтов, три этажа подземных залов. Конечно же, археологи и искатели кладов за последнее столетие там все перекопали, но есть шанс, что это захоронение пока не обнаружено.