|
Это возможно, синьор Conte, если мы не станем изображать из себя солдат. Партизаны уже попались в эту западню, старую итальянскую западню иллюзорной силы. У них восемнадцать человек, и они называют себя ударной бригадой. Типично для этого треклятого склада ума, который превратил нас в такое посмешище в Албании и прочих местах. Представьте себе, что я назову имеющихся в моем распоряжении двадцать одного человека Пятьдесят первой итальянской национальной армией освобождения или Divisione Giulio Cesare! Да, вы улыбаетесь, потому что я представляю это в смешном свете, но если б я всерьез дал своему маленькому отряду такое название, вы поверили б в это через полчаса. Ваше воображение создало бы дивизию, корпус, армию под моим командованием, как создавало сорок миллионов штыков у Муссолини. Так вот, давайте не будем изображать из себя солдат. Мы бандиты, ни больше ни меньше, и как бандиты добьемся успеха. Я жил в Чикаго, и поверьте, мы были превосходными бандитами, лучшими из всех, и — как ни странно — не убивали без необходимости, в отличие от настоящих американцев, сирийцев или мексиканцев, потому что были уверены в себе. Поэтому я за грабительскую операцию против немцев в широком масштабе. Наша цель: нажиться и посеять беспокойство. Я знаю, что мои люди готовы к этому, поскольку консультировался с ними.
Тут Филиграни безо всякой необходимости объявил дебаты открытыми и ничего этим не добился, так как все и без того постоянно и многословно перебивали друг друга. В то время, когда Старый Плюмаж представил на обсуждение ужасно замысловатый, давно задуманный план, по которому Буонсиньори требовалось сигнализировать фонариком из своего окна о действиях немцев (Буонсиньори этому плану решительно противился), в деревню приехал немецкий мотоциклист и вручил Гансу депешу. Ганс с дрожащими губами объявил двум своим коллегам, что на жизнь Фюрера было совершено покушение.
5
— Мое предостережение Гельмуту Больману было оставлено без внимания, — негромко произнес Ганс. — Вот мы и нашли объяснение всем нашим военным неудачам, — сказал Бремиг. Принц перестал играть и спросил, не означает ли это конца войны. Ганс вышел из себя. — Фюрер жив! — выкрикнул он. — Теперь подозрения станут фактами, и виновные будут расстреляны. Раковая опухоль будет удалена из тела нации! Не будет оказано никакого милосердия… Внезапно Ганс умолк, и в его глазах появилось необычайно коварное выражение. — Я знал, что напрасно позволил этому итальянцу уйти, — сказал он и, повернувшись к Бремигу, добавил: — В том, что он ушел, виноваты вы, и я этого не забуду. Бремиг, спокойно осушив еще стакан огненно-жгучей граппы, ответил: — Вы командир и несете ответственность за все свои решения. Принц никак не мог понять, что происходит. — Ничего не понимаю, — устало сказал он. — Какое отношение имеет попытка убить Адольфа Гитлера к тому, что какой-то итальянец повел на прогулку собаку? — Остолоп! — зарычал Ганс. — А еще офицер разведки. Почему вас не сделали организатором досуга? Идиот. — Я протестую, — заявил принц, подскочив и вставив в глаз монокль, что придало ему еще более удивленный вид. — Он протестует! — язвительно усмехнулся Ганс. — Послушайте, вы, простофиля, долины кишат партизанами… — Там всего два-три бродяги. — Два-три бродяги! Я говорю, кишат партизанами. Это общенациональная организация. И почему Буонсиньори ушел под нелепым предлогом в час ночи? — Его собака… — Его собака вернулась через пятнадцать минут, вся в крови. Где она была? Откуда на ней кровь? От колючей проволоки? Или от чего? И почему Буонсиньори до сих пор не вернулся? И что это был за выстрел? Кто-то из солдат охотился на зайцев? — Какой-то генерал встретил Геройскую Смерть, — сказал Бремиг. |
