– Да, много распятий и изображений Дина Мартина. Эти дома по Олив-стрит, когда входишь, напоминают пятьдесят мемориальных капсул, чтоб им пусто было. Странно, что у него оказались эти тетрадки, Сэм, но не думаю, что он в этом замешан. Возможно, Паулина в самом деле дала их ему по какой-нибудь глупой причине.

– Где ты их нашел?

– На книжной полке у него в комнате. Джонни попросил меня приехать и посмотреть. У него было чисто, как в казарме морской пехоты. Он показал мне все свои комиксы, и там же оказались и эти тетрадки, рядом с Крошкой Лулу и Йосемити-Сэмом.

– Ты уже посмотрел их?

– В них ничего нет. Только каракули и ля-ля. Скажу тебе вот что: увидел почерк Паулины через столько лет, и мне стало не по себе. Я собираюсь снять с тетрадей копии, а оригиналы вернуть ее матери. Дам и тебе комплект. Ты ведь не говорил с ее матерью?

– Нет, но тетради – хороший повод.

Когда мы вернулись в кабинет, Джонни укоризненно смотрел на Веронику, забившись в дальний угол.

– Она нехорошая! Мне она не нравится.

Мы с Фрэнни тоже посмотрели на нее.

– Он хотел потрогать мои волосы, а я не разрешила.

– Это неправда! Ты врешь! Это неправда!

Я задумался, правду ли она говорит. Хотя в тот вечер мы были очень нежны и откровенны друг с другом, я понял, что, «хемисферота» я или нет, но по-прежнему ей не доверяю.

 

Дом Житки Островой был храмом ее мертвой дочери. На стенах еле умещались похвальные грамоты в рамках, фотографии Паулины в разном возрасте, вымпелы школы и Суортморского колледжа. Комната Паулины, которую нам показали почти тотчас же, содержалась в точности такой, какой она была тридцать лет назад. Нигде не было ни пылинки, все статуэтки на полках стояли в безупречном порядке. На стене над кроватью висел огромный пожелтевший плакат с Гертрудой Стайн, напоминавшей пожарный гидрант в парике.

Никаких разбросанных туфель, белья, в беспорядке висящего на стульях. Я знал, как это выглядит на самом деле, потому что жил вместе с девочкой-подростком. Дети и порядок несовместимы. Но здесь не было детей – только призраки и старуха.

За стенами этой печальной комнаты в доме госпожи Островой царил уютный беспорядок. В таком доме ощущаешь какой-то внутренний комфорт, приятно видеть вокруг в каждом уголке и в каждой щелке милый женский мир. Почти как бабушкин домик из волшебной сказки, вот только те двое, кого эта женщина любила больше всех и кто когда-то жил здесь, теперь умерли, оставив после себя почти осязаемую пустоту, несмотря на весь этот Gemiitlichkeit* [Уют (нем.).].

Миссис Острова была просто сокровище. Она была из тех, кто, приехав в Соединенные Штаты на заре своей жизни, так никогда и не забыл Европу. Она говорила с акцентом, сдабривая свою речь словечками и оборотами, которые я принял за чешские («я собрала свои пять слив, и прости-прощай»), и гребла на своей утлой лодчонке по глубокому морю несчастий и пессимизма. Поговорив с ней несколько минут, я понял, что она любит свою оставшуюся дочь Магду, но обожает умершую «Павлину».

Магда в тот день тоже была дома. Это была симпатичная женщина крепкого телосложения, с мелкими кудрями; лет сорока по виду. У нее была скверная привычка следить за вами глазами музейного смотрителя, убежденного, что вы пришли что-нибудь стащить. Трогательно заботливая по отношению к своей матери, она удивила меня тем, что говорила о Паулине с таким же благоговением, как и старушка. Если она и испытывала иногда что-то похожее на ревность к сестре, я ничего такого не заметил.

 

Когда мы передали старушке тетрадки, на ее лице отразилось такое чувство, словно она прикоснулась к Святому Граалю.