Пора уходить, подумала я. Я повернулась к леску, другого пути с поля не было. А деревья росли слишком правильно, слишком ровно и часто – вряд ли это было случайно.

У меня за спиной стояла женщина – так близко, что ее плащ задевал мою юбку под порывами пробивавшегося сквозь голые деревья ветерка. Я шевельнула губами в вопросе: "Кто?.." – но так и не спросила. Она протянула мне руку, морщинистую руку в старческих пигментных пятнах – но все же тонкую и изящную, красивую руку, полную спокойной силы. Не остатков юной силы, а той силы, что приходит с возрастом. Силы накопленных знаний, мудрости, выношенной долгими зимними ночами. Женщина обладала мудростью прожитой жизни – нет, нескольких жизней.

Старуху – ведьму или вещунью – часто изображают слабой и уродливой. Только настоящая старшая ипостась Богини не такова – мне, во всяком случае, предстало другое. Она мне улыбалась, и в улыбке было все тепло этого мира. В ней соединились тысячи бесед у камина, тысячи заданных вопросов и полученных ответов, знания, собранные за целую жизнь – бесконечно долгую жизнь. Не было ничего, на что бы она не могла ответить, – знать бы только, о чем спросить.

Я взяла ее за руку: кожа у нее была мягкая, как у младенца. Рука была морщинистая, но гладкая кожа – еще не все, и в старости тоже есть красота – красота, недоступная молодым.

Я держала вещунью за руку и чувствовала себя в полнейшей безопасности; словно ничто и никогда не могло потревожить мир и спокойствие, охватившие мою душу. Я видела ее улыбку, большая часть лица терялась под капюшоном. Она отняла у меня руку – я попыталась ее удержать, но вещунья качнула головой и сказала, хоть губы у нее не двигались:

– У тебя есть дело.

– Не понимаю, – сказала я. Мое дыхание клубилось в морозном воздухе, а ее – нет.

– Добудь им иную пищу.

– Не понимаю. – Теперь я уже нахмурилась.

– Оглянись, – сказала она, и на этот раз губы у нее шевелились, хотя дыхание по-прежнему не согревало воздуха. Словно она не дышала, хоть и говорила, или ее дыхание было таким же холодным, как зимняя ночь. Я попыталась вспомнить, тепла или холодна у нее рука, и не смогла. Все, что я помнила, – чувство спокойствия и правильности происходящего.

– Оглянись, – повторила она, и я все же оглянулась.

Посреди поля стоял белый бык – или мне показалось, что это бык. В холке он был вровень с моей макушкой, а в длину, наверное, метра три. Спина и плечи горбились горой мускулов за низко опущенной головой. Но вот зверь поднял голову – с кабаньим рылом между длинными кривыми клыками. Не бык там стоял, а громадный кабан, тот самый, что только что был крохотным поросенком. Клыки у него сверкали будто кинжалы из слоновой кости.

Я повернулась к вещунье, хоть и знала, что ее уже нет – в морозной тьме я осталась одна. Впрочем, не настолько одна, как хотелось бы. Я оглянулась: чудовищный кабан так и стоял на месте, глядя на меня. Холод снега стал ощущаться под ногами, руки покрылись гусиной кожей, и я не могла понять, от холода или от страха.

Теперь я узнала густую белую шерсть кабана. Она все так же казалась невероятно мягкой. Но зверь задрал голову вверх, принюхиваясь, и вытянул хвост; пар от его дыхания клубился в воздухе. Это было плохо. Значит, он настоящий – или достаточно настоящий, чтобы меня сожрать.

Я затаилась, даже пальцем не шевельнула, наверное, – но кабан вдруг бросился ко мне, из-под его копыт летели комья снега.

Он надвигался, как огромная машина, как механизм. Неправдоподобно огромный, просто невероятно огромный. А у меня даже ножа не было.