— А братики и сестрички у вас есть? — спросила Маруся.

Берэлэ сказал, что у него есть старшая сестра и брат, который старше всех.

Это хорошо, когда у человека есть семья, — вздохнула Маруся и, не ожидая наших вопросов, сама сказала, что она сирота и живет у чужих людей.

— А кто они, эти чужие люди? — задал вопрос Берэлэ.

— Харитон. Знаете такого? Харитон Лойко. Лодочник. На реке живет. Людей перевозит с одного берега на другой. Потому что мост от нас далеко и переехать через реку всегда есть желающие.

— Он тебя не обижает? — нахмурился Берэлэ.

— Не! — мотнула рыжей головой Маруся, и косичка, закрепленная на конце бантиком из кусочка марли, прыгнула со спины на грудь. — Он добрый, Харитон. Только горький пьяница. Все пропивает. Я потому и побираюсь, чтоб нам обоим с голоду не помереть.

— Он и эти деньги пропьет, — похолодел я, тряхнув футляром, в котором глухо зазвенела мелочь.

— Не, я не покажу ему. То наши с вами общие деньги. Вот выйдем к реке, сядем на берегу и поделим справедливо. Каждому свою долю.

У Маруси была золотая душа: она и меня включила в партнеры, хотя я был в этом деле только свидетелем, и больше ничего. Я понимал, если я считаю себя благородным человеком, то мне следует немедленно отказаться от предложенной доли, хотя если подсчитать всю эту мелочь, которая мне досталась бы при дележке на три части, то выходила круглая сумма, которой я прежде никогда в руках не держал. На эти деньги можно было все лето есть мороженое. И даже по два раза в день. Отказаться от такого подарка судьбы ой как нелегко, и меня раздирали внутренние противоречия с такой силой, что я стал бояться, как бы у меня не подскочила температура. Но всем моим сомнениям и терзаниям положил конец Берэлэ, сказав:

Ты, Маруся, про нас забудь. Деньги твои. Спрячь их подальше от Харитона. А завтра я снова приду, и мы соберем еще больше. И послезавтра. И послепослезавтра… Пока не соберем денег на билеты.

— Какие билеты? — удивилась Маруся, повернув свои незрячие глаза сначала к Берэлэ, а потом ко мне.

— А чтобы тебя… вылечить, — несмело сказал Берэлэ, подыскивая нерезкие, мягкие, нужные в таком деликатном разговоре слова и никак не находя их. — Чтобы ты стала зрячей… Чтобы ты могла видеть… Его… Меня… Речку… Харитона…

— Ну и скажете! — покачала головой Маруся. — Даже смешно становится. По каким таким билетам мне глаза откроют?

— По железнодорожным, — вставил я, как дурак.

— И он смеется, — обиделась Маруся.

Тогда мы наперебой стали рассказывать Марусе все, что нам было известно о знаменитом профессоре Филатове, о городе Одессе, который расположен на берегу Черного моря, где зимой и летом так тепло, что всегда можно купаться.

— А вокруг непроходимые джунгли, — сгоряча ляпнул я, но Берэлэ тут же внес поправку:

— Джунгли — это в Африке, но в Одессе тоже хорошо.

Маруся слушала наши захлебывающиеся речи, как сказку, и на щеках ее вспыхнул румянец.

— Какие вы умные, — сказала она, когда мы на миг умолкли. — И все-то вы знаете. И книжки читаете. И кино смотрите.

Я глядел на Марусю, на ее медно-красную косу с марлевой ленточкой на конце, на веснушки на разрумянившихся щеках, и вдруг явственно ощутил, какой это ужас — быть слепым. До моего сознания дошло, что Маруся была лишена такой простой радости, казавшейся нам, зрячим, чем-то само собой разумеющимся, как чтение интересных книг про приключения и путешествия.