Я понимал, кого она имела в виду под другими, и не задавал лишних вопросов. Прохожие с удивлением смотрели на обнимающуюся у памятника необычную пару: молодого солдата и слепую нищенку.

Мы оба сели на мраморную ступень памятника, и Маруся не выпускала моей руки из своих ладоней.

Ты и теперь поешь? — спросил я, растроганный и смущенный.

— Ага, — кивнула Маруся. — Помнишь? И она тихо запела:

Он лежит, не дышит И как будто спит.

Золотые кудри Ветер шевелит.

Только без аккомпанемента, — горестно вздохнула она. — Нет нашей скрипочки.

Я сказал Марусе, что на пепелище дома нашего друга я нашел обугленный гриф той самой маленькой скрипочки.

— Себе на память оставишь? — спросила Маруся, все еще гладя ладонью мою руку. — Верно, храни ты. Ты его дольше знал. Уж какие вы товарищи были, теперь таких не осталось.

Ты знаешь что-нибудь… как он погиб?

— А как же? — встрепенулась Маруся. — Я же его прятала в нашей хате.

Ее слова взволновали меня до того, что я почувствовал, как дрожат у меня руки, когда прикуривал и долго не мог разжечь сигарету. А Маруся не торопясь, в подробностях рассказала мне о последних днях нашего друга.

Вскоре после того, как город был оккупирован германскими войсками, всех евреев собрали на окраине, оградив улицы колючей проволокой, и запретили евреям покидать это место. Берэлэ Мац с отцом, матерью и сестрой очутился в гетто. По эту сторону проволоки в городе остались только русские. Все ходы и выходы охраняли не немцы, а подобранная ими из местных уголовников полиция.

Что ожидает загнанных в гетто евреев не было секретом для остального населения. Прослышала об этом и Маруся и сразу же подумала о Берэлэ. Полицейские, охранявшие гетто, не стали задерживать в воротах слепую нищенку, только посмеялись:

— Ничем там не разживешься. Евреям в пору самим милостыню просить.

В гетто было много людей из тех, кто совсем недавно слушали на Социалистической улице дуэт еврейского мальчика со скрипкой и слепой русской девочки с тонким голоском, и они привели Марусю к Берэлэ Маруся рассказала ему, какие слухи об уготованной евреям судьбе распространяются по городу, и предложила забрать его и спрятать у себя в хате.

— А отец? — спросил Берэлэ. — А мать? А сестра? Всех спрячем.

— А Харитон не прогонит?

— Не твое дело. Это — моя забота.

Берэлэ, наловчившийся делать подкопы в цирке и обводивший вокруг пальца такого опытного сторожа, как Иван Жуков, без больших осложнений вывел ночью из гетто через дыру в колючей проволоке свою семью, и Маруся до самого утра вела их обходной дорогой по городским окраинам до домика лодочника на реке.

Харитон не обрадовался нежеланным гостям, но противиться Марусе не стал. С отцом Берэлэ, грузчиком Эле-Хаимом, некогда обидевшим его, он разговаривать не стал и в его сторону не смотрел — будто его и не существует. А с матерью Берэлэ и с сестрой иногда перекидывался парой слов.

Еврейская семья разместилась в погребе, под полом, куда зимой Харитон складывал нарубленный на реке и пересыпанный опилками для сохранности лед. Летом он этот лед продавал рыбакам. Холодильников в ту пору не было и в помине.

Остатки льда Харитон выгреб оттуда и настелив на холодный пол охапки сена, сделал там жилье для евреев. И совсем перестал пить. По двум причинам. Сберегал лишнюю копейку, чтоб прикупить что-нибудь съестное для своих жильцов, которым было опасно нос из хаты высунуть. И еще потому, что во хмелю человек не держит язык за зубами и может черт знает что сболтнуть, и даже выдать свою тайну.

Слепая Маруся пела на улицах, возле немецких казарм и даже на вокзале, где останавливались военные поезда. Солдаты, хоть они и враги, слепому ребенку всегда что-нибудь дадут: кусочек сахара, горбушку хлеба, а то и банку консервов.