Только тогда Гай повернулся. В глазах его светились неизбывная грусть и глубочайшее сострадание к измученному, сбитому с толку, исстрадавшемуся молодому человеку. Но больше он ничем не выказал своих чувств.

— Ты слишком устал, чтобы спокойно выслушать меня и обсудить сказанное, не наделав глупостей. Ты и твои спутники поужинаете и отдохнете. А утром мы потолкуем.

— Я не преломлю хлеба за твоим столом, — брезгливо бросил Эдмунд. — Ты сделал из моей жены шлюху.

Гай грустно покачал головой.

— Ты ничего не добьешься своей горячностью, Эдмунд. Завтра можешь назвать свою жену шлюхой и вызвать меня на бой, но не сейчас. Понятно?!

Эдмунд снова покорился силе прежней привычки. Подошел к де Жерве, и они вместе направились в лагерь. Его спутники уже расселись за длинным столом под деревьями и отдыхали за кружками вина. Им так и не объяснили цели путешествия, но теперь они по крайней мере догадались о намерениях Эдмунда, хотя не о том, что лежало за этими намерениями. Одно было ясно: сегодня не будет никаких трагедий. Ужасное напряжение, державшее в тисках их господина последние два дня, рассеялось, хотя он за эти дни, казалось, постарел на десять лет.

Гай учтиво предложил Эдмунду место за столом и принялся занимать гостей веселой беседой, оставаясь, однако, настороже. Эдмунд все время молчал, и только от одного из его спутников Гай узнал, что Шарль не покинул замок вместе с другими участниками турнира. Он ничего не ответил, сознавая всю важность полученных сведений.

По окончании ужина Гай показал на россыпь шатров.

— Господа, я вижу, вы нуждаетесь в отдыхе. Шатры в вашем распоряжении.

После их ухода он остался за столом, прихлебывая из кружки, лениво отгоняя мошек, летевших на огонек свечи. С болотистых берегов реки доносился назойливый писк комаров, но Гай едва его замечал. Неужели Магдалена нарушила клятву? Или это устроил Шарль по наущению клана де Борегаров?

Если он не сможет убедить Эдмунда отказаться от вызова, значит, обязан его принять. И, как благородный человек, не мог убить человека, которого предал. Значит, должен добровольно пасть под натиском меча и копья. Но как это возможно? Он человек, привыкший сражаться на поле боя, и присущие ему навыки трудно забываются. Разве он сумеет отказаться от них по собственной воле? Или управлять ими? Разве это не все равно что покончить с собой — смертельный грех, который не отпустит ни один священник. А ведь только исповедь и отпущение грехов вернут ему милость Господню.

Глядя в огонь свечи, Гай остро ощутил ужас адских мук, неописуемый кошмар вечных пыток и терзаний. Боли этого мира по крайней мере имели свои пределы. Истерзанное тело рано или поздно найдет покой. Пока он жив, может сделать пожертвование в монастырь, где монахи будут служить мессы за спасение его души, то есть золотом купить прощение за прошлые грехи. Но добровольно уйдя из жизни, он обрекает себя на вечное проклятие. Однако сможет ли он жить с кровью Эдмунда на руках?

В эту ночь он не сомкнул глаз. Наступил рассвет, ясный и безоблачный. Над рекой летала цапля, в кустах щебетали воробьи. Из шатра вышел Эдмунд де Брессе, зевнул, потянулся, став на миг прежним беззаботным юношей. Но увидел по-прежнему сидевшего на скамье Гая, отвернулся и пошел к реке умываться. Плеснув в лицо водой, он направился к купе плакучих ив, под которой стояла скамья. Паж Гая принес кувшин с элем и каравай ржаного хлеба. Парнишка неловко отводил глаза, видимо, ощущая нечто зловещее, витавшее в воздухе, словно окутавшее людей, которые, впрочем, вели себя как обычно, если не считать господина, так и не ложившегося спать и выглядевшего хмурым и осунувшимся в беспощадном солнечном свете.

— Оставь нас, Стивен, — велел Гай. — Через полчаса принесешь воды в мой шатер.

Он налил в кружку эля и протянул Эдмунду:

— Выпей, а потом мы уйдем отсюда и поговорим обо всем, что нас тревожит, подальше от чужих ушей.