Войдя, она небрежно откинула его.

Изящный туалет на ее высокой гибкой и грациозной фигуре носил отпечаток какой-то изящной, но вместе с тем и вызывающей небрежности.

Выражение ее красивого лица было спокойно до величественности.

Она была, по обыкновению, вся в черном.

На ее высокой груди горела другая бриллиантовая звезда, немного более той, которая украшала ее волосы, и две миниатюрные звездочки блестели в ее розовых ушках.

Бобров смотрел на эту «рыжую красавицу» с нескрываемым восторгом.

— Что? Хороша? — спросил доктор, наклонясь к его уху.

— Кто эта женщина? — прошептал тот.

— Да ведь это Анжель! — просто отвечал Звездич.

— Анжель! — с недоумением повторил громко Виктор Аркадьевич.

Это имя ничего не говорило и ничего не объясняло серьезному деловому человеку.

Три их компаньона, заметив его недоумение, громко расхохотались, не заботясь о том, что мешают ходу пьесы и не обращая ни малейшего внимания на энергичное шиканье по их адресу со стороны публики.

Их смех как бы говорил: откуда взялся он, если не знает Анжель?

Бобров покраснел до корней волос.

II

АНЖЕЛЬ

— Пусть их смеются, — шепнул на ухо молодому человеку Петр Николаевич, — а ты благодари Бога, что не знаешь ее!

— Объясни мне…

— После, а теперь послушаем пьесу, она глупа до смешного.

Водворилось молчание, и через полчаса опустился занавес — второй акт окончился.

Во время восторженных вызовов «парижской дивы» наши три франта вышли из ложи и оставили Звездича с Бобровым вдвоем.

Анжель, между тем, кланялась направо и налево с движением руки или улыбкой; ложа же ее стала наполняться теми постоянными посетителями первых рядов, как милости, с глупой улыбкой на устах искавшими благосклонного взгляда ее темных глаз.

Она казалась королевой среди своих придворных.

Виктор Аркадьевич, не перестававший на нее смотреть, обратился к доктору:

— Скажи же мне, кто эта женщина?

— Разве ты этого не видишь?

— Догадываюсь…

— Знаешь, сколько ей лет? — спросил Звездич.

— Это вполне расцветшая женщина, ей на вид лет двадцать пять.

— Да, действительно, хотя по метрическому свиде тельству ей уже около сорока, но и это неправда — ей четыре тысячи лет.

— Четыре тысячи! — засмеялся Бобров.

— Ни более, ни менее, мой друг! Она носила массу названий, массу костюмов, говорила на всех языках Вавилонского столпотворения, но это все та же женщина: гетера, куртизанка, лоретка, содержанка, кокотка горизонталка; Фрина, Аспазия, Империя, Армида, Цирцея, Ригольбош или Анжель. Это кровопийца, женщина веселья, опустошающая карманы и притупляющая умственные способности — ее сила в животной стороне человека.

— Есть исключения! — пробормотал Виктор Аркадьевич.

— Черт возьми! Я это знаю — одно есть в сто лет. Они на счету, эти исключения. Истинная любовь — это высокое, прекрасное, благородное чувство, удел людей с возвышенным сердцем и умом — так редка, что в продолжение целых веков сохраняются и записываются в народной памяти и истории человечества наряду с величайшими гениями имена избранников судьбы, умевших любить всем сердцем, всей душой, умевших жить своею любовью и умереть за нее.

— Однако, — перебил его Бобров, — какая поэзия, я не предполагал в тебе столько сентиментальности.

Петр Николаевич пропустил мимо ушей это замечание и продолжал:

— Любовь же к этой женщине — яд, и яд самый смертельный.