Йоана, пританцовывая под мурлыкающую музыку — как обычно, что-то из пыльного ретро, — приподняла крышку сковороды, выпустив облако ароматного пара. Дети Моники тут же подняли носы, как голодные волчата. Йоана весело им подмигнула.
— Клиника ночь-весь? Опять?
— Я не разговариваю на нидриге, дорогой. Так что будь любезен изъясняться, как все образованные и воспитанные люди, и не коверкать язык, на котором творил Гете.
Лука вздохнул. «Правильная» речь — пунктик Йоаны. Нидриг — живой, кипящий язык улиц. После войны народы перемешались: люди срывались с места, спасаясь от бомбежек, обстрелов, эпидемий и голода. Официальным языком в Гамбурге, как и сто лет назад, был немецкий. Но это, скорее, дань традиции: языки и наречия спеклись в плавильном котле в пылающий нидриг. Фундаментом речи остался хохдойч, но усеченный до базовых слов и избавленный от галиматьи со временами, артиклями и падежами. Каждый народ привнес свои словечки, звучные и краткие, легко ложащиеся на проговор. Йоана, для которой, кстати, немецкий вовсе не был родным языком, сокрушалась, когда маленький Лука, как грязь на ботинках, приносил с улицы мешанину из слов, надерганных из разных наречий. А как иначе: «правильный» язык обитал в казенных учреждениях, банках и больницах. Нидриг же раскатывался по улицам, гремел на судоверфи, стрекотал на рынках. Школьные упражнения по грамматике напоминали Луке бессмысленную, монотонную муштру прусских солдат армии Фридриха Вильгельма: вместо того чтобы учиться рубить с плеча и стрелять в цель, разряженные в белые лосины и припудренные парики вояки тянули носки на построениях. Но сегодня он слишком вымотался, чтобы препираться из-за пустяков.
— Окей, ма.
Строго говоря, Йоана не была его матерью. Когда Луке было лет семь, мальчишки на улице прицепились, отпуская шуточки по поводу цвета его волос, — в квартале мигрантов он выглядел чужаком, белой вороной, — и, как обычно, закончилось все дракой. Накладывая холодную заживляющую мазь на расквашенный нос, Йоана устало спросила, почему он вечно враждует и сражается со всем миром.
— Я хотел бы быть похожим на тебя. Чтобы у меня тоже были черные волосы и смуглая кожа. И твое огромное сердце. Но я другой. Выродок.
— Это мальчишки на улице так сказали?
Лука сердито дернул плечом и отвернулся. Йоана ласково провела рукой по белобрысым вихрам.
— Ты, и правда, другой. Наверное, пришло время рассказать эту историю — твою историю. Ну, слушай. Однажды поздно вечером в клинику пришла женщина. Светловолосая, голубоглазая — совсем как ты. И ужасно исхудавшая — буквально валилась с ног от голода и усталости. Но не выпускала из рук сверток. Там был младенец. Она рассказала, что попала в плохую историю: ее преследовали люди, которые собирались разлучить ее с сыном. Я пожалела ее и укрыла на какое-то время. Она мечтала выбраться из Ганзы: ей казалось, что здесь ее жизнь в опасности. Кто-то взялся достать ей поддельную ID-карту, чтобы она смогла начать новую жизнь под другим именем. Но, видимо, что-то пошло не так. Однажды вечером она ушла и так и не вернулась. А ты остался.
— Что же с ней стало?
— Я не знаю, милый. Я молчала, боялась расспросами навлечь беду. Да и кто мог бы знать? Потом я устроилась в другую клинику, переселилась в эту квартирку, и все соседи решили, что ты мой сын. |