— Исключено.

— Там что, твой первый раз? Решил пересмотреть, чтобы учесть все промахи?.. Ладно-ладно, шучу, — примирительно поднял руки Шнырь. — Давай сюда свой диск.

Тео с трудом переборол желание выхватить микрочип из коротких пальцев Шныря с грязными, обкусанными ногтями. Наконец, тот загрузил его в шлем и, переключая дисплей, по-беличьи зацокал языком.

— Впервые встречаю такой объем памяти. И все забито под завязку. Здесь воспоминаний — как за целую жизнь, а может, даже не одну.

Тео надел устройство и опустил прозрачное забрало.

— Только записи никак не маркированы, даже не разбиты по хронометражу — сплошной поток. Попробую ткнуть наугад.

Тео закрыл глаза и медленно опустился на пол и сел, скрестив ноги по-турецки. Легкий приступ головокружения, как будто спускаешься в скоростном лифте с сотого этажа, быстро прошел.

Я бегу. Бегу со всех ног. Теплый песок, просочившийся в старые разношенные кроссовки, которые достались мне от старшего брата, приятно щекочет голые ступни. Холщовая сумка, в которой лежит свежая лепешка и солоноватый сыр, при каждом шаге легко бьет по ногам. Весной было много дождей, но вот уже три недели стоит жаркая сушь, и высокая трава, которая доходит до середины лодыжек, стала жесткой и колкой. Овцы пережевывают ее с безропотной обреченностью, как древесные опилки. От быстрого бега дыхание сбилось, сердце бешено колотится в груди. Я впервые так далеко от дома один, и, хотя хорошо знаю дорогу, за каждым камнем и сухим кустом мерещится что-то жуткое. Я взбираюсь на холм и сразу понимаю: что-то не так. Блеющая отара сбилась в плотный ком, а несколько овец так и остались лежать на земле. Собаки бестолково мечутся, высунув длинные розовые языки. Над одной из овец я замечаю склонившуюся фигуру отца. Не окликая его, подхожу чуть ближе и вижу, как поблескивает в его руке окровавленный нож. Овца, которая судорожно бьется под его коленом, дергается в последний раз и затихает.

— Что ты наделал? — шепчут мои губы.

Отец быстро оглядывается и, кажется, только сейчас замечает меня. В его почерневшем, одичалом, чужом лице — только злость и досада. Он оттирает лезвие о пучок сухой травы и поднимается.

— Ты как здесь оказался, Аскар? Где Азамат?

Но я молчу. Я смотрю на запрокинутую голову овцы, на ее закатившиеся глаза и вывалившийся из пасти огромный язык с тонкими фиолетовыми прожилками, на то место, где буроватая плотная шерсть окрасилась алым. Смотрю и не нахожу сил отвести взгляд.

Тео сдернул шлем и вытер вспотевший лоб.

— Ну, что там?

— Не успел толком разобраться. Маленький мальчик, сын пастуха, расстроен, потому что увидел мертвую овцу.

Поймав насмешливый взгляд Штыря, Тео стушевался.

— В пересказе звучит ужасно глупо, согласен.

— Слушай, у меня вообще-то дел по горло. Так что расплачивайся и проваливай.

Тео достал старую платежную карту, которые до сих пор были в ходу в Нуркенте, но не поднес к терминалу, а задержал в воздухе, словно в задумчивости.

— Слушай, Шнырь. Продай мне шлем?

— Да ты что, обалдел?! Это ж мой заработок.

— Я готов заплатить столько, что хватит на то, чтобы раздобыть новый шлем, да еще и немного разжиться на сделке.

— Это не шлак, который можно найти на любом маркетплейсе.