|
Опять и опять я рассказывал о том, чему был накануне свидетелем, так что в конце концов отвечал почти автоматически. Несколько раз меня просили предъявить удостоверение личности, которое тщательно изучали, после чего все важно кивали, бормотали: «Ага!» — и передавали меня следующему. Основное впечатление у меня сложилось, что, кажется, все служащие префектуры усатые. Комнаты были погружены в полумрак, окна — в решетках. Мы прошли через множество таких комнат, прежде чем меня представили шефу департамента, серьезному вежливому джентльмену с мягкими белыми руками и бородкой, как у ассирийского быка. Он задал мне несколько резких и обескураживающих вопросов. Среди них был и такой: не влюблен ли я в мадемуазель? Он не пытался меня запугать. Он говорил так вежливо и сочувственно, что я расхрабрился и откровенно все ему рассказал. Говорил довольно долго и даже патетично. Я выложил ему все, о чем даже не думал ни с кем делиться. Выслушав меня, он тоже сказал: «Ага!» — и улыбнулся — мудрой улыбкой в полутемном помещении, — и все тоже заулыбались. Мы так дружески со всеми распрощались за руку, что я едва удержался, чтобы не пригласить их на кружку пива. Этот страж закона молча сидел, поглаживая бородку, когда мы с Банколеном вышли из его кабинета.
Было уже поздно. Мы потратили на это светопреставление страшно много времени. Я сообщил о намерении пойти в Версаль. — Нет, — возразил Банколен, — я предпочитаю, чтобы ты туда не ходил. Вечером — может быть, если закончим дело. Ты можешь, конечно, меня не послушаться. Но я показываю тебе преступный мир, с которым сталкиваюсь каждый день, — при этом он пристально смотрел перед собой, — и думаю, ты последуешь моему совету. Да, я ему последовал. Мы вспомнили о Графенштайне и пошли к нему в гостиницу, надеясь застать его там. Он как раз упаковывал багаж, собираясь вернуться в Вену. Подозрительно моргая, он отозвался на приглашение Банколена присутствовать при развязке. Итак, мы втроем отправились на Большие бульвары. — Оставим размышления о деле! Есть еще один человек, которого я хотел бы видеть, если он пожелает прийти, — пояснил Банколен, — это месье Килар. Но до его прихода не слова о делах! Каким все это казалось далеким в тишине теплого вечера! Вчетвером мы стояли перед домом Салиньи на лужайке, омываемой лунным светом. Черная каменная громада высилась над деревьями, свет горел только в одном окне. Рядом со мной стоял месье Килар, чье крючконосое лицо выглядывало из-под полей мягкой шляпы. Он тяжело опирался на трость. Отблески лунного света сверкали на стеклах очков Графенштайна. — Я думаю, Герсо дома, — тихо сказал Банколен. Он повел нас. На звон колокольчика ответил Герсо. Он улыбнулся, поправил парик и заметил: — Я сидел рядом с телом моего хозяина. Все только что закончено. Похороны состоятся завтра. — Отведите нас туда, — сказал Банколен. Все было закончено. Из слабо освещенного холла мы прошли в еще более темную гостиную. Герсо с большим вкусом расставил цветы. Они наполняли комнату приторным ароматом и слабо сияли под освещением, устроенным на высоком потолке. Тот же свет бросал блики на вечный дом Салиньи из белого металла. Я мельком увидел свое лицо в длинном зеркале над камином. Оно было очень бледным. Килар бросил взгляд на гроб, после чего уселся, сложив руки на набалдашнике трости, и скривил губы. Банколен положил на стол свой портфель. — Герсо, — спросил он, — в доме есть кирка или лом? — Простите, месье? — Мне нужна кирка или лом. В тишине резко прозвучал недовольный и хриплый голос Килара: — Господи! Что вы хотите делать? Ограбить могилу? Подойдя к белому гробу, Герсо провел рукой над стеклом, закрывающим мертвое лицо. |
