* * *

 Ангарский (он только на днях вернулся из-за границы) в Берлине, а, кажется, и в Париже всем, кому мог, показал гранки моей повести "Роковые яйца". Говорит, что страшно понравилось и (кто-то в Берлине, в каком-то издательстве) ее будут переводить.

 * * *

 Больше всех этих Ляшко меня волнует вопрос - беллетрист ли я?

 * * *

 Отзвук в разговоре у Анг(арского) имел и прогремевший памфлет - письмо Бернарда Шоу,- напечатанный во вчерашнем номере "Известий". Радек пытается ответить на него фельетоном "Мистер П(ик)вик о коммунизме", но это (...).

 В памфлете есть место: "бросьте и толковать о международной революции - это кинематограф".

 В ночь на 28-е декабря.

 В ночь я пишу потому, что почти каждую ночь мы с женой не спим до трех, четырех часов утра. Такой уж дурацкий обиход сложился. Встаем очень поздно, в 12, иногда в 4 час, а иногда и в два дня.

 И сегодня встали поздно и вместо того, чтобы ехать в проклятый "Гудок", изменил маршрут и, побрившись в парикмахерской на моей любимой Пречистенке, я поехал к моей постоянной зубной врачихе, Зинушке. Лечит она два моих зуба, которые по моим расчетам станут важными. Лечит не спеша, хожу я к ней не аккуратно, она вкладывает ватку то с йодом, то с гвоздичным маслом, и я очень доволен, что нет ни боли, ни залезания иглой в каналы. Пока к ней дополз, был четвертый час дня. Москва потемнела, загорелись огни. Из окон у нее виден Страстной монастырь и огненные часы.

 Великий город - Москва. Моей нежной и единственной любви, Кремля, я сегодня не видал. После зубной врачихи был в "Недрах", где стра(ш)ный Ангарский производит какой-то разгром служащих. Получил благодаря ему 10 рублей. И вот по Кузнецкому мосту шел, как десятки раз за последние зимние дни, заходя в разные магазины. Нужно купить то да се. Купил, конечно, неизбежную бутылку белого вина и полбутылки русской горькой, но с особенной неясностью почему-то покупал чай. У газетчика случайно на Кузнецком увидел 4-й номер "России". Там - первая часть моей "Белой гвардии", т. е. не первая часть, а первая треть. Не удержался и у второго газетчика, на углу Петровки и Кузнецкого, купил номер.

 Роман мне кажется то слабым, то очень сильным. Разобраться в своих ощущениях я уже больше не могу. Больше всего почему-то привлекло мое внимание посвящение. Так свершилось. Вот моя жена.

 Вечером у Никитиной читал свою повесть "Роковые яйца". Когда шел туда, ребяческое желание отличиться и блеснуть, а оттуда - сложное чувство. Что это? Фельетон? Или дерзость? А может быть, серьезное? Тогда невыпеченное. Во всяком случае, там сидело человек 30, и ни один из них не только не писатель, но и вообще не понимает, что такое русская литература.

 Боюсь, как бы не саданули меня за все эти подвиги "в места не столь отдаленные". Очень помогает мне от этих мыслей моя жена. Я обратил внимание, когда она ходит, она покачивается. Это ужасно глупо при моих замыслах, но, кажется, я в нее влюблен. Одна мысль интересует меня. При всяком ли она приспособилась бы так же уютно, или это избирательно, для меня?

 * * *

 Политических новостей сегодня нет для меня. Эти "Никитинские субботники" - затхлая, советская, рабская рвань, с (...) примесью евреев.

 * * *

 Не для дневника и не для опубликования: подавляет меня чувственно моя жена. Это и хорошо, и отчаянно, и сладко, и, в то же время, безнадежно сложно: я как раз сейчас хворый, а она для меня... Сегодня видел, как она переодевалась перед нашим уходом к Никитиной, жадно смотрел.

 * * *

 Политических новостей нет, нет.