Мое убеждение, что Анна в Париже, было, в сущности, построено на песке. Тем не менее оно было крепко, и я, свернув с набережной, поспешил к телефону. Первым делом я позвонил в «Club des Foux» — веселый, но изысканный кабачок, где Анна дебютировала несколько лет назад. Но там о ней ничего не знали. Вернее, знали, что недавно она была в Париже, но здесь ли она еще и где о ней справиться этого никто не мог сказать. Потом я позвонил нескольким людям, которые могли ее встретить, но все отвечали то же самое, только один сказал, что она вчера отплыла в Америку, если только он не спутал: возможно, это была Эдит Пиаф. Тогда я стал обзванивать гостиницы — сначала те, где мы останавливались с Анной, на случай, что ее привели туда сентиментальные соображения, потом отели рангом повыше, которые, насколько я знал, были ей известны, — на случай, если комфорт перевесил сантименты либо сантименты вызвали обратную реакцию. Все было напрасно. Никто ее не видел, никто не знал, где она. Я махнул рукой и, безутешный, побрел по улице. Было очень жарко.

Если Анна в Париже, что она тут делает? Может быть, она не одна. Если так, мое дело дрянь. Нужно исходить из предпосылки, что Анна одна. Если она не в компании певцов или актеров, что она тут делает в полном одиночестве? Зная ее характер, я мог без труда ответить на этот вопрос. Сидит в каком-нибудь полюбившемся ей местечке и размышляет. Или очень медленно прохаживается по улице где-нибудь в пятом или шестом округе. Конечно, она могла поехать на Монмартр; но она всегда жаловалась, что там слишком много лестниц. Или на кладбище Пер-Лашез, но мне не хотелось думать о смерти. Если обойти все наши любимые места на левом берегу, кой-какая надежда отыскать ее все же есть. А не то — пойти напиться. Я купил бутерброд и пошел в сторону Люксембургского сада.

Я направился прямо к фонтану Медичи. Там никого не было; но дух этого места тотчас завладел мною, и я не мог уйти. Давным-давно, когда мы с Анной были в Париже, мы приходили сюда каждый день; и сейчас, постояв минуту в молчании, я проникся уверенностью, что, если подождать, она придет. В журчании одинокого фонтана есть что-то завораживающее. Он шепчет о том, что делают вещи, когда их никто не видит. Словно слышишь никому не слышные звуки. Невинное опровержение теории епископа Беркли. Пятнистые платаны сомкнулись кольцом. Я медленно подошел ближе. Сегодня по зеленым ступеням бежали только тоненькие струйки и отраженный высокий грот лишь чуть-чуть колыхался в воде, на которой плавало, подобно лотосам, несколько листьев. На нижней ступени пили голуби, окуная головки в воду. А над ними неподвижно лежали любовники, она — в позе отброшенной робости, открывающей безупречное тело, он поддерживает ее голову так бережно, что это движение даже не назовешь чувственным. Так они лежат, окаменев под одноглазым взором огромного, источенного дождем и зноем, засиженного голубями темно-зеленого Полифема, который увидел их из-за нависшей над ними скалы. Я простоял там долго, облокотясь на мраморную урну и размышляя об изгибе ее бедра. Правая нога ее подогнута, левая вытянута, и эта чистая округлая линия поднимает восприятие на высшую ступень, сливая воедино созерцание и вожделение — изгиб женской ноги. Так она лежит, вся — ожидание, но вся покой, в великолепной наготе, чуть улыбаясь с закрытыми глазами. Я ждал долго, но Анна не пришла.

Тогда я стал вспоминать, что́ больше всего нравилось Анне в Париже. Ей нравились хамелеоны в Зоологическом саду. Я пошел смотреть хамелеонов. Они медленно передвигались по своей клетке, с поразительной неторопливостью свивая и развивая длинные хвосты, едва заметным движением протягивали вперед одну длинную лапу за другой, хватаясь и перебираясь с ветки на ветку. Косящие глаза их подолгу смотрели в одну точку, потом один какой-нибудь тихонько поворачивался под другим углом. Они мне очень понравились.