Взял я книгу, чтобы успокоить душу словами Торы, но выскользнула книга у меня из рук и упала на пол. Поднял я ее, и снова открыл, и забыл, зачем открывал. А когда вспомнил и посмотрел, все буквы беспорядочно запрыгали перед моими глазами и ни за что не хотели собраться во что-то осмысленное. И мои мысли тоже беспорядочно переносились от одного к другому, пока не вернулись к господину Кляйну. Перед моими глазами встал тот господин Кляйн, с которым мы столько гуляли по улицам и кварталам Иерусалима, и я подумал — выйду-ка я из дома, погуляю немного и, может, снова приду в себя.

Не успел я перейти улицу, как господин Кляйн похлопал меня по плечу и спросил: «Куда и откуда?» — «Да вот, вышел немного погулять», — ответил я ему. Он погладил свою красивую ухоженную бороду и сказал: «Я тоже вышел, чтобы погулять. Раз уж так, погуляем вместе».

Солнечные дни давно миновали, и дул холодный ветер. Дожди еще не начались, но тяжелые тучи на небе уже пугали приближением зимы. Господин Кляйн был закутан в красивую шубу, и серебристый лисий воротник спускался на его плечи и охватывал шею. В руке у него была красивая палка с серебряным набалдашником. Седые волосы и белоснежная борода господина Кляйна сияли, как серебряный набалдашник в его руке, а лицо в обрамлении мехового воротника сверкало, как отполированная медь.

Я начал было извиняться, что уже несколько дней не показывался у него, но он поднял палец, приложил его к губам, как человек, который хочет говорить сам, а не слушать собеседника, и тут же начал свою речь. Думаю, обратись к нему сейчас райская птица, господин Кляйн и тогда бы не сделал паузы. Он опять рассказывал мне о многом из прошлого, а еще больше намекал, и из всех его слов проистекало, что если бы не он, поднявший Иерусалим из праха, то здесь и зернышка не было бы курице клюнуть.

Солнце вдруг вырвалось из-за туч, поднялось над вершинами гор и окружило скалы золотистым сиянием. И тем же золотом сверкнули на солнце борода господина Кляйна и набалдашник его палки.

Так мы шли — он все говорил, а я слушал. А тем временем на улице опять потемнело. И дома скрылись в густой тени. Мимо нас торопливо, как обычно перед дневной молитвой, шли какие-то старики и старухи, с удивлением оборачиваясь на господина Кляйна и беззвучно шевеля губами. И я тоже с удивлением смотрел на них, потому что и внешностью своей, и одеждой они были почему-то непохожи на обычных иерусалимских стариков.

Так мы обошли несколько кварталов и опять вернулись к моему дому. Я испугался, что господин Кляйн захочет подняться ко мне, ведь то письмо с соболезнованиями, которое я написал его дочери, все еще лежало, открытое, на моем столе.

Меня охватила дрожь.

Он быстро взглянул на меня. Видно, мое лицо исказилось, потому что он спросил: «Вас что-то тревожит?» Я опустил голову и промолчал. Он сказал: «Я вижу, вы дрожите». Я понял, что невозможно, оставаясь в рамках приличия, объяснить ему, почему я дрожу, и сказал: «Я видел вчера во сне своего деда». Он спросил: «Ваш дед умер?» Я кивнул: «Да, вот уже несколько лет, как он приказал долго жить». Он сказал: «Так что же?» Я сказал: «Пожалуй, пойду в синагогу и поставлю свечу». Он потер ладонью лоб и сказал: «Вы напомнили мне, куда я шел! — Потом протянул палку, описал ею в воздухе некое подобие круга и сказал негромко: — Ведь я тоже шел в синагогу».

Я подумал: «Как же он будет произносить „Кдуша“ и „Барху“ и отвечать „Амен“? Разве он не боится, что все признают в нем мертвого и он опозорит себя? Была ведь уже история с мертвым кантором, который пропускал Святое Имя в своей молитве, потому что мертвый не смеет произнести Имя Божье, и однажды случился в той синагоге мудрец, который понял по пропущенному, что кантор этот мертв, и, поскольку мертвым не положено славить Господа, осмотрел его внимательно, увидел, что Святое Имя пришито к его руке, вынул нож, резанул по мертвому телу и изъял из него Святое Имя.