Иду я по этому кварталу, а кругом тишина и покой, и ни единой живой души, если не считать коз, собак и кошек. У кого есть работа в городе, уехал в город, а у кого нет работы, что ему делать — пошел искать работу. А есть и такие, которые уже отчаялись найти работу и теперь сидят дома, распевают псалмы, учат Талмуд или читают «Эйн-Яаков». А что до женщин, то у одних есть что-то вроде лавочки в городе, а другие отправились на рынок купить овощей, потому что в двух овощных лавках, что в самом этом квартале, никаких овощей нет, хозяева этих лавок сами ходят по городу, пытаются ублажить своих кредиторов. А дети, где они? Те, у кого есть какая-никакая обувь на ногах, пошли в город изучать Тору, а у кого ничего нет, играют со своими братьями дома, потому что начались дождливые дни, и, если у кого рваная одежда и нет никакой обуви, тот уже не может играть на улице.

Хожу я по этому кварталу вдоль и поперек и смотрю на убогие дома с беспомощно повисшими ставнями. На одном доме, в начале квартала, прибита жестяная табличка, когда-то на ней было, наверно, название улицы — по имени благотворителя, — но за два-три года зимние дожди и ветры стерли след человека, который подарил свое имя иерусалимской улице, и не оставили тут ничего, кроме погнутой жести.

Пока я так ходил по улицам, вдруг взорвалась тишина квартала и в него въехал автобус, набитый деловыми людьми из города. Вышли эти люди из автобуса, размяли кости и пошли кто куда: одни взимать налоги, другие собирать подаяния, а третьи смотреть здешние дома — какой из них стоит того, чтобы просить на него ссуду. Поскольку нигде не нашли, к кому бы обратиться, обратились ко мне. А поскольку я ничего не мог им сказать, набросились на меня с претензиями. Был бы жив господин Кляйн и шел бы я с ним, ни один человек не посмел бы так со мной говорить.

Вышел из автобуса водитель, зашел в один из домов немного отдохнуть после трудной езды, потому что участок пути от шоссе до этого квартала был частью в трещинах и ямах, а частью — сплошные камни и пни, да и сам автобус уже слегка одряхлел, так что если бы не водитель, который добавлял мотору от своих сил, не проехать бы этому автобусу и четырех шагов. Приехавшие хотели было уже ехать обратно, но, не найдя водителя, зашли посмотреть местную синагогу.

Синагога здесь красивая, что снаружи, что внутри. Какие-то верующие американки пожертвовали деньги на ее строительство, но один угол в ней так и остался незаконченным, потому что подрядчики по ходу строительства много денег растратили впустую, а когда попросили у тех женщин добавить им еще, у них больше денег не оказалось, так как в Америке в те времена было туго с финансами, вот и остался один угол в синагоге недостроенным. Впрочем, если не смотреть в ту сторону, то этот недостаток как бы и не заметен.

Стоит себе синагога, высится над всеми домами квартала. Красивая снаружи, красивая внутри. Пол выложен из больших камней, а потолок белый, как побелка в храмовом зале. Стены ровные, а в них двенадцать окон, по числу небесных ворот для молитвы. Праотец Иаков оставил двенадцать колен, и Господь, благословен будь Он, оставил для них в небесах двенадцать окон, чтобы принять молитву от каждого из колен. А нынче расплодилось семя тех колен, и они разделились на сефардов и ашкеназов, на фарисеев и хасидов, а хасиды сами разделились по их цадикам, и каждый теперь молится на свой лад. Но небеса-то по-прежнему стоят в цельности, и ворота для новых молитв в них не открываются, и вот теперь, когда каждый начинает молиться, он хочет, чтобы все молились на его лад, и от этого все время происходит изрядная путаница и дело доходит до брани.

Наконец водитель вышел из дома, сел в автобус, погудел, позвал и снова погудел. Пассажиры стали подниматься, толкая друг друга.