Молодой русский следовал за мной по пятам. Он шел легко, похоже, без малейшего напряжения. Но он не обгонял меня — присматривал за мной.

Унтер-эсэсовец, покуривая, спокойно следовал за нами. Он ждал, когда же я наконец испущу дух, и продолжал безмятежно улыбаться.

В начале колонны вдруг поднялся шум. Началась суматоха, до нас доносились крики. Заключенные и эсэсовцы беспорядочно заметались.

Наш унтер выхватил пистолет из кобуры. Щелкнул затвором. И помчался к месту происшествия.

Русский догнал меня. Он произнес несколько слов, которых я не понял. По-русски я немного понимаю только ругательства, к слову сказать достаточно однообразные. Русские то и дело посылают друг друга совокупляться с родственницей, преимущественно с собственной матерью.

Но в данный момент русский не ругался. Я не разобрал ни слова «мать», ни матерного глагола.

Должно быть, он давал мне совет. Или, скорее, инструктировал. Я не понимал слов, только жесты. Я усек, что он хочет забрать камень, который я тащил, и дать мне свой. Он тут же перешел к делу — взвалил на плечо камень, пригибавший меня к земле, буквально душивший меня. Взамен я взял его ношу. Мне захотелось кричать от радости, таким легким, как перышко, как бабочка, как женская улыбка, как ватное облачко в голубом небе, был этот «камешек»!

— Быстро, быстро! — крикнул русский.

Это-то я хорошо понял. Он хотел, чтоб я поторопился, потому что унтер скоро вернется. Мы спускались вниз по дороге. Теперь мне было легко, я рысцой трусил под уклон. Русский шел так же быстро, как я, несмотря на тяжесть, которую он теперь тащил, — природная силища.

Мы сгрузили свою поклажу на кучу камней, которую другие заключенные следующим нарядом — может быть, даже завтра или попозже — перенесут на прежнее место, чтобы не нарушать порядок ненужных работ. Бессмысленных, но обучающих. Точнее, переобучающих. Не забудем, что Бухенвальд в нацистской системе назывался «исправительно-трудовым лагерем», Umschulungslager.

Русский посмотрел на меня, свеженький, как огурчик, явно довольный шуткой, которую он сыграл с унтером СС. Он что-то сказал мне, и я различил в его речи знакомый глагол. Не услышав слова «мать», которое обычно шло в паре с этим глаголом, я заключил, что на этот раз он выражает радость по поводу того, что удалось «поиметь» эсэсовца.

Как будто этого ему показалось мало, он решил разделить со мной половину самокрутки. Мы курили, веяло весной, и казалось, жизнь продолжается.

Протягивая мне сигарету, он назвал меня «товарищ». В тот момент это окончательно убедило меня в том, что передо мной Новый Советский Человек. Теперь нужны другие гипотезы.

«Товарищ» — он был просто товарищем.

После этого я, естественно, старался избегать работ в карантине.

Я не мог постоянно полагаться на удачу, которая, казалось, сопутствовала мне. Которая, во всяком случае, меня не оставляла. В Испании, десять лет спустя, в антифранкистском подполье удача все еще была со мной. И там мне говорили, что я везучий, как когда-то заметил Каминский тем давним воскресным днем в Бухенвальде. Но на моем родном языке метафора, обозначающая везение, более телесная, плотская. «Tu si que has naciso con una flor en el culo!» — восклицают испанцы. По-французски — родиться причесанным или с серебряной ложкой во рту; по-испански то же самое — с цветком в заднице. Наверное, можно было бы долго рассуждать о семиотической разнице между этими двумя выражениями, сделать выводы об оральных и анальных тенденциях в этих двух языках.