- Ничего, как-нибудь поправитесь, - неопределенно утешительно сказал Ракитников. От чая его начало размаривать, и как будто острота восприятия смягчилась... Лисина, подперев щеку, сказала:

- Знаете, не была бы я хитрая, я была бы идиотка в полном смысле...

Возразить на это было нечего. Дождь за окном припустился лить, как из шайки. В комнате стало темно по-сумеречному, лицо Лисиной расплылось беловатым пятном. Кажется, она улыбалась. Уж не вздумалось ли ей, что Ракитников, пригретый чайком, предпримет что-нибудь решительное? Действительно, рот у нее опять собирался трубочкой, из-под халатика появилась коленка, перетянутая подвязкой с бантом. Ракитников весь вдруг ощетинился, отъехал со стулом.

- Я, знаете, пошел, - сказал он. Лисина молчала. - Хочу прилечь, голова очень...

Она совсем тихо, едва заметно, вздохнула. Он вышел. В коридоре рванул себя за волосы. Лег одетый на постель и действительно заснул под шум дождя.

На этом у всякого человека несомненно окончились бы моральные переживания, вызванные алкоголем и дурным пищеварением. Но в том-то и дело, что здесь было, как уже сказано, отклонение...

Прохрапев, должно быть, часа два, Ракитников увидел болотце с черной водой. На тенистом берегу лежал мрачный свет. Свет дня был как перед концом мира - угасший, неживой, пепельный. И вот Ракитников заходит в это болотце - по колено, по грудь! Его толкает вперед неясное сладострастие. Ах, вот что!.. Он хватается за корму лодки. Ему нужно влезть в лодку. В ней, он знает, ждет та, кто утоляет страдания... Его заливает нежность к ней. Он силится влезть, и вот он - в лодке, в гнилой и дырявой, загаженной птицами, на дне в воде плавают доски. Лодка пуста, покинута. Как это невыразимо печально... Он окидывает взором темноватое болотце, низенькие елочки, пепельную траву. Он здесь один. Негреющее солнце в медном небе висит над чахлой равниной... И он плачет, плачет и - просыпается.

Он провел по глазам - они сухи, и подушка суха... Слезы - и те были сном. Ракитников потянулся за папиросами - ни одной... По стенам, по потолку скользили отсветы уличного фонаря, качающегося под дождем. Было зябко, и все существо его наполняла печаль.

Не зажигая света, Ракитников долго ходил из угла в угол. Было жалко себя, шагающего с опущенной головой. Пойти куда-нибудь? В пивную? В гости? Значит - опять напиться, одушевиться, и - все начинай сначала... Нет... Надо решить коренной вопрос: зачем я живу?

Он долго глядел в мокрое окно, - за ним по едва различимым крышам барабанила безнадежность... "В какой-то день я своротил с единственной правильной дороги. И вот - на дне... Здесь вопросов не разрешают. Зачем жить - ответа нет... Живи биологически, переваривай. А уж поставил вопрос - ответ один... Короткий..."

Ракитников со страхом, сжавшим сердце, покосился на ржавый костыль, вбитый над письменным столом в стену, где когда-то висела картина. Усмехнулся для храбрости. Продолжал прогулку из угла в угол. Скрывать нечего: прозевал любовь, поздно спохватился. А что он сделал, чтобы Людмила Сергеевна не ушла от него? Она долго боролась, чувствовала, что кто-то из них двоих должен погибнуть... "Надоело тебе со мной, милая моя, уходи. Развод - два целковых, и никакой трагедии", - такое словечко он ей сказал в день разрыва. Она побелела, замолчала, стала каменной. Ему казалось тогда: эка штука - баба, вместо одной десяток будет не хуже.