|
Столь бурной реакции на своё десятиминутное размышление на евангельскую тему Ал не ожидал: многие прослезились и гурьбой бросились к нему с требованием принять исповедь. Ал пытался объяснить, что он вовсе не батюшка, — бесполезно. Всё равно, несмотря на его простой, хотя и строгий костюм, его признавали за батюшку, только какого-то необыкновенного — очень доброго. Пришлось под видом исповеди этих людей выслушивать. Более других запомнилась любовница председателя того самого православного благотворительного общества, с которым Ал открывал столовую: она рассказывала, какие через их общество проходят громадные деньги и как они их разворовывают. Она очень расстроилась, когда Ал, выслушав её, сказал, что ни он, ни кто другой из людей не с`илен прощать грехи, а только один Бог, и происходит это только при условии покаяния и оставления греха. Женщина ушла разочарованная: ни о том, ни о другом речи быть не могло, — и любовница председателя нисколько на этот счёт не заблуждалась.
…Перед тем как сказать «мне нужно Вам исповедаться», Галя, действительно, не спала ночь — думала о своей жизни. Собственно, с некоторых пор, как она стала ходить в храм на исповедь, она всякий раз начинала готовиться за сутки. В сущности, это напряжённое время и было для неё в исповедании главным: когда её в храме покрывали епитрахилью, она всегда чувствовала, что священник — обыкновенный человек, и ничего больше. И потому с ним как с простым человеком всякий раз ограничивалась общими словами. Но сейчас с этим рыжебородым со странными непонятными глазами человеком всё было совершенно иначе. Надо было исповедаться, сказать всё. Надо! И даже спустя несколько лет, вспоминая этот вечер и это исповедание, которое, как она впоследствии повторяла, «вышло ей боком», она говорила, что, повторись всё снова — и каморка, и свечи, и всё остальное — и знай она о всех за тем последовавших неприятных переживаниях, она бы всё равно поступила в точности так же… — Я готов. Слушаю, — сказал Ал. — Я полюбила… — начала Галя и замолчала… «Ничего себе! — не то чтобы удивился, а скорее ужаснулся Ал. — Уже в любви мне признаётся… Один раз-то ведь только и проводил до дому…» Он помнил то необыкновенное ощущение, что они родные-родные, тогда, после перекрёстка, и знал, что это ощущение возникло не из-за того, что ему так показалось, а большей частью потому, что ей было так. — Да, я полюбила, — тяжело вздохнув, продолжила Галя, — полюбила и люблю… одного человека… Это совершенно необыкновенный человек! Когда он пожелал креститься, то захотел сделать это в озере, как апостолы. Наняли священника и поехали. А ливень шёл — стеной. Приехали на озеро — дождь враз прекратился — солнце светит, — всё с б`ольшим воодушевлением восторга говорила Галя, — а совершили крещение, вернулись к машине, — опять ливень. И опять стеной… Галя говорила и говорила, не останавливаясь. Когда свечечки наполовину сгорели, она две из них притушила, оставив одну, а когда та догорела дотла, зажгла один из двух оставшихся огарков. Ал сначала вслушивался в смысл слов, потом на слова перестал обращать внимание, а вслушивался только в интонации. Потом и их перестал слушать, а погрузился в какое-то странное и непонятное состояние. В одном академическом издании он читал о девяти кастах жрецов, которые существовали на территории Руси ещё до того, как мечом начали насаждать якобы христианство. На протяжении трёхсот лет при каждом значительном неурожае, если в фаворе были христианские священники, то за неурожай резали или изгоняли их и начинали преклоняться перед языческими жрецами, а при следующем неурожае начинали гнать уже этих жрецов и преклонялись перед священниками. Так на Руси продолжалось триста лет почти везде. И одной из девяти известных каст были облакопрогонители. |
