Только тогда он поднял на меня взгляд, открыл рот, но лишь сглотнул и снова уставился в землю.

У самой машины переминались с ноги на ногу пятеро или шестеро милиционеров. Двое-трое из них разговаривали по мобильникам. Одеты все были в странноватые голубые рубашки, просторные в области живота и стягиваемые снизу резинкой, — такие носят в летнее время все московские милиционеры; ниже рубашек покачивались на бедрах пистолеты. Эти ребята смахивали на гостей, собравшихся на неспешные российские «шашлыки». А на капоте «Жигулей» сидел, покуривая, тот самый молоденький следователь, с которым я виделся и которого не пожелал подкупить несколько месяцев назад, когда пытался, правда не очень усердствуя, помочь Олегу Николаевичу в поисках его обреченного друга.

— Привет, — сказал я.

— Привет, англичанин, — ответил он.

Похоже, молодой человек обрадовался, увидев меня. Одет он был в черные джинсы, матерчатую куртку и темную футболку под ней с изображением пинтовой кружки пива «Гиннесс» на груди.

— Вы знаете, кто это сделал?

Он усмехнулся. Прыщей у него за то время, что мы не виделись, стало больше.

— Пока нет. Может, завтра узнаем.

— А почему тело бросили здесь?

— Откуда ж мне знать? — ответил он. — Скорее всего, убийцы хотели его увезти, да кто-то их спугнул. А после они решили, что разъезжать по Москве с мертвым стариканом в багажнике опасно. Хотя, может, и собирались вернуться за ним, да не собрались. Похоже, он тут долго пролежал. Глядишь, и с прошлого года.

Я вспомнил рассказ Стива Уолша об убийствах, для которых подряжают киллеров-дилетантов и киллеров-профессионалов. И спросил у следователя, не мог ли именно такой вариант использоваться и в случае Константина Андреевича.

Следователь на пару секунд задумался, потом сказал:

— Очень может быть. Его, я думаю, молотком пришибли — или кирпичом. Взглянуть не желаете?

— Нет, спасибо.

Я отошел к церковной ограде. За нею сквозь грязь пробивалась к жизни желтенькая трава. Я позвонил Стиву.

— Он мертв, — сказал я.

— Так ты задержишься? Я думал, мы после к «Альфи» заглянем.

Так назывался стоявший вблизи зоопарка ресторанчик, в который русские девушки, притворявшиеся проститутками, и проститутки, притворявшиеся порядочными девушками, приходили, чтобы потанцевать на столах, а иностранцы средних лет — чтобы поглазеть на них. Мне там всегда нравилось.

— Константин Андреевич, — сказал я, — друг моего соседа. Его убили.

И я рассказал Стиву о ноге и молотке (или кирпиче).

— Я же говорил тебе, что его нет в живых, — сказал Стив. И добавил: — Скорее всего, дело в квартире.

— Что?

— В его квартире. Квартира у него есть?

— Да, — ответил я. — Есть. Была.

— Ну вот, — сказал Стив. — В ней все и дело. Можешь мне поверить. Людей тут обычно из-за квартир убивают — если не спьяну и не из ревности.

В девяностых, принялся объяснять Стив, и в голосе его проступили ностальгические интонации, которые звучат в рассказах московских ветеранов о дорогом их сердцу десятилетии воровства и распутства, имущественные преступления были еще более жестокими. После падения коммунизма московское правительство почти задаром раздало большую часть столичных квартир тем, кто в них жил. Ну и началось. Какая-нибудь прохиндейка женила на себе владельца квартиры, потом вызывала из Ростова или еще откуда братьев, родных либо двоюродных, те его устраняли, а она получала наследство. Или ребята просто пытали бедного долдона, пока тот не подписывал дарственную на квартиру, а потом растворяли его труп в кислоте или топили в Москве-реке.