Солнце, висевшее в небе по другую сторону дома, заставило меня сощуриться. Включенного света я ни за одним из окон не увидел. Я долго вглядывался в стеклянную дверь углового балкона на восьмом этаже, ведшую в ту квартиру, где должна была, предположительно, жить Татьяна Владимировна. Никакого движения за нею не наблюдалось. Мне показалось, что я различил контуры стоящего у стены кухонного буфета, но и только. Балкон так и остался пустым. А подняв взгляд повыше, я увидел, что окна самого верхнего этажа еще не застеклены. На подоконнике одного из них сидела жирная московская ворона.

Я тронулся в обратный путь, к станции метро. Однако по дороге решил порасспросить кого-нибудь о доме — что я на этом потеряю? Тем более что в Бутово мне, судя по всему, приехать больше не доведется. И я пересек заросший высоким бурьяном двор первой попавшейся мне по дороге дачи и поднялся по ступенькам к двери. Спавшего на поленнице огромного бурого пса я заметил, лишь когда покидал дачу. Я постучал. Дверь открыл старик — лет семидесяти пяти, а может, и пятидесяти, в России понять это всегда трудно, — одетый в зимнее пальто, но босой.

Извинившись за вторжение, я спросил, не может ли он сказать мне что-нибудь о новом доме — о том, что за дорогой.

— Нет, — ответил старик.

— Ничего?

Несколько секунд он разглядывал меня, пытаясь, полагаю, понять, опасный я мошенник или не очень. Глаза его были налиты кровью, щеки покрывала трехдневная щетина, зубы росли через один.

— Я так думаю, — сказал он, — у них денежки вышли.

— У кого?

— А я знаю? — Старик пожал плечами. — У начальников. Говорят, его теперь снесут.

— Кто говорит?

— Народ.

— Значит, в доме никто не живет?

— Никто, — ответил он. — Хотя не знаю. Меньше знаешь — крепче спишь.

Он улыбнулся мне в утешение щербатым ртом и закрыл дверь.

О том, где жили Маша с Катей, я имел лишь смутные представления и потому принялся обходить все места, какие только мог придумать, — ну, почти все. Если бы ты спросила меня тогда, чем я, вообще говоря, занимаюсь, то, вероятно, услышала бы: ищу Татьяну Владимировну, но такой ответ был бы лишь частью правды, и далеко не главной. Я мог бы сослаться на мои деньги, на двадцать пять тысяч долларов, однако и их возвращение вовсе не было основной моей целью.

Первым делом я отправился в телефонный магазин у Третьяковской галереи. День был жаркий, магазин наполняли покупатели, обмахивавшиеся рекламными листочками со «специальными предложениями». Продавщица, к которой я обратился, заявила, что у нее дел по горло и что Маша уволилась. Управляющий магазином сказал: нет, как связаться с Машей, они не знают, — и указал мне на дверь. Я заглянул в ресторан на Неглинной, тот, в котором видел перед Новым годом работавшую в нем официанткой Катю. В ресторане мне весело сообщили, что Кать у них много, выбирай не хочу, а вот нужная мне давно уже здесь не появлялась.

После Одессы я проникся полной уверенностью в том, что нога Кати никогда в Московский государственный университет не ступала. Тем не менее я съездил и туда, к маниакальной сталинской высотке на Воробьевых горах. Помню, на эспланаде, которая тянется перед зданием университета и смотрит поверх реки на город — на Кремль, на церкви, на хаос зданий, — фотографировались молодые новобрачные.