Энн, кажется, ни разу в жизни не вспылила и не злилась ни на кого всерьез. И очень мало интересовалась тем, что любят почти все женщины: побрякушек она не носила, косметикой не пользовалась и всем нарядам предпочитала спортивного фасона одежду.

Гамильтон увидел ее три года назад и не то чтобы сразу узнал, а почувствовал что-то очень знакомое. Они несколько секунд смотрели друг на друга, а потом она, слегка покраснев, пожала плечами и произнесла:

— Ну да, это я.

Тут Фрэнк сразу же все вспомнил: «Знаете, — ответил он, — подаренная вами книга стоит на полке и постоянно попадается мне на глаза, а пели вы… ну очень безобразно».

«А мне вы тогда понравились как раз по этой причине». — Фрэнк удивленно поднял брови. — «Да, да. Я же видела, как вас от нашей песни с души воротит. Значит душа есть, человек — душевный. А это — такая редкость в наше время».

Она всегда так шутила — серьезно без всякой улыбки, глядя в упор большими серыми глазами.

Года два они обменивались приветствиями и короткими разговорами и только в последнее время стали иногда встречаться, посещая вечером ресторанчики или кафе. И Фрэнку очень нравилось, что в их нерегулярных встречах не было ничего обязательного, и нравилось даже, что вниманием Энн пытаются завладеть другие, хотя ухлестывания Эдди Бартока, как и все его поведение, вызывало легкую брезгливость. Эдд, конечно, неисправимая скотина, и, видимо, это врожденное свойство, сколько Фрэнк помнил Бартока с ранних детских лет.

Двигаясь к центру города, он мог спокойно поразмыслить — зайти или нет за Энн, чтобы провести с ней вечер. Или поужинать одному у телевизора, а потом часа два спокойно почитать или послушать музыку. В последнее время он стал совмещать эти два занятия — возраст напоминал о себе — тридцать пять лет — время зрелости, а что он успел узнать об этом мире? Почти ничего.

Фрэнк вспомнил вдруг, что ведь сегодня среда — день, когда он звонит маме и сестре за две тысячи миль отсюда. И оба его маленьких племянника желают непременно с ним поговорить, поэтому мама всегда намекает, что лучше бы звонить пораньше. Вот сегодня он точно не опоздает.

Через несколько минут Гамильтон подошел к углу своей улицы и уже хотел повернуть, но какая-то странная фигура преградила ему дорогу. Он сделал шаг в сторону, чтобы разойтись и услышал негромкий голос:

— Простите, сэр, вы ведь Фрэнк… Фрэнк Гамильтон, правда?

— Святая правда. — Он окинул взглядом худощавого, чуть выше среднего роста незнакомца: — Мне надо перекреститься?

— Я, может быть, зря тебя побеспокоил Фрэнк… просто шел мимо… и сразу тебя узнал, а меня ты наверное не помнишь? Конечно, столько ведь времени прошло.

Кажется что-то знакомое в голосе.

Гамильтон вгляделся в лицо — длинное, скуластое. Короткая стрижка, выпуклый лоб. Большой тонкогубый рот с грустным полуулыбчивым выражением, и то же выражение в глазах.

— Гильберт?! Господи, Гильберт! Это ты! — Гамильтон схватил его большие чуть влажные руки.

— Фрэнк, ты меня узнал… я рад, я тут совсем недавно… ходил по улицам…

— Очень рад тебя видеть, Гильберт!

— Спасибо, Фрэнк.

— Слушай, давай зайдем ко мне, поговорим обо всем.

— Нет, Фрэнк, спасибо, мне неловко тебя затруднять.