Ферндин, в первое мгновение показавшийся таким неуклюжим, вдруг, с неожиданной легкостью орудуя тяжелым мечом, отразил натиск барона и, горяча коня, сам кинулся в атаку. Теперь уже он наносил барону сокрушительные удары, и старик только успевал обороняться. Но вот барон ловко уклонился от удара, и меч Ферндина, занесенный над головой рыцаря, лишь скользнул, звеня, по щиту. С торжествующим криком барон Рифсайн опустил меч на врага — казалось, удар, такой мощи способен сокрушить любого противника. Зрители, ожидая, что Ферндин, обливаясь кровью, рухнет на песок, восторженно завопили. Но случилось неожиданное: клинок зазвенел, будто наткнувшись на камень, а перед растерянным бароном, вложившим все силы в решающий удар, сверкнуло лезвие врага. Это было последнее, что увидел старый барон: через мгновение Рифсайн уже медленно оседал на песок с разрубленным черепом.

Со всех сторон раздавался свист, неслись проклятия, толпа бесновалась, готовая в щепки разнести ограду. Герольдам стоило немалого труда утихомирить народ. Поединки на соседних полях закончились тихо и незаметно, бойцы поспешно покинули Ристалище, и на песок, обагренный кровью, вышел Верховный Жрец. Гордион стоял немного позади, готовый подхватить негромкие слова Жреца и швырнуть их, подобно ядрам аркбалисты, на головы бушующей толпы. И вот зашевелились бледные губы служителя Митры, а над Ристалищем оглушительно пронесся голос глашатая:

— Бой велся честно! Победитель — Ферндин из Заморы! Такова воля Митры! Состязание продолжается!

Пятнадцать рыцарей выстроились у Ворот Победителей, ожидая жеребьевки. Их оказалось нечетное количество, и это означало, что последний боец, оставшийся без противника, будет сражаться с Рыцарем Митры — одним из служителей Храма. Рыцарь Митры, даже победив в поединке, не имел права на награду: он мог участвовать в следующем бою только как недостающий соперник. И если из двоих оставшихся рыцарей один был служителем Храма, то победа присуждалась второму и на следующий день поединок не проводился.

Неподкупный Гордион, глядя выпуклыми глазами куда-то вдаль, поверх голов волнующейся толпы, вновь подошел с чашей к одному из служителей Митры и стал брать из его рук золотые пластинки, зычно выкрикивая знаки и имена. И снова две из них неуловимым движением перекочевали в длинные, расшитые блестящим шелком рукава праздничного одеяния глашатая. Золотые пластинки звенели в чаше, а Гордион, медленно перебирая их, все так же невозмутимо смотрел вдаль неподвижным взглядом, приводя в восторг зрителей.

Кто-кто, а уж он-то хорошо знал, как быстро толпа меняет настроение, как мгновенно люди переходят от бешеной ярости, которую, кажется, ничто не может укротить, к радостному ожиданию еще не закончившегося зрелища. Гордион, чувствуя себя в этот момент тишины единственным властителем пестрого моря голов и тысяч устремленных на него напряженных глаз, испытывал одновременно торжество и презрение. Простаки! Всеми собравшимися здесь движет лишь одно-единственное чувство, уподобляя взрослых и серьезных людей неразумным детям. Любопытство — вот что приводит их сюда, оставляет то бешено биться, то замирать сердца. И он, Гордион, благостью Митры наделенный чудесным голосом и, как никто другой, умевший проводить жеребьевки, с легкостью играл на этой слабости человеческой.

Негромко позвякивали пластинки в серебряной чаше, но на Ристалище стало так тихо, что даже те, кто стоял в задних рядах, слышали этот волнующий звон. Наконец рука Гордиона стала медленно подниматься, и первая пластинка блеснула в его пальцах.

Наслаждаясь тишиной, беззвучно пульсирующей ударами множества сердец, Гордион опустил глаза на пластинку, немного помолчал, шевеля губами, и наконец взревел, вспугнув осмелевшую стаю ворон и заставив вздрогнуть многотысячную толпу:

— Знак Дерева! Благородный рыцарь, барон Фростус из Хаторы!

Герцогиня, сжав руки и стараясь не смотреть в сторону рыцарей, прислушивалась к выкрикам Гордиона.