Дети мгновение рассматривали Элис и Сент-Ива, а потом, смеясь, побежали на кухню — мальчонка, потешно семеня, попытался обогнать сестер и протиснуться в дверь первым. Девочка повыше, схватив братика за ворот рубашонки, дернула его назад, обозвав «капустной башкой», и все трое исчезли в кухне, с радостным задором награждая друг друга обидными прозвищами.

Клара присела в неглубоком реверансе, а затем обхватила себя рукой, положив ладонь на левое плечо и выставив вперед локоть. Будто разглядев, где стоит кресло Матушки Ласвелл, девушка уверенно преодолела разделявшие их шесть шагов и ласково коснулась предплечья пожилой леди. Матушка Ласвелл прикрыла ладонь Клары своей.

Надеясь, что девушка узнает ее по голосу, Элис сказала:

— Рада снова видеть тебя, Клара, хотя лучше бы это случилось при других обстоятельствах.

Ей тут же пришло в голову, что эта фраза нуждается в улучшении, однако это был тот случай, когда словами не поможешь, сколько их ни подбирай. Клара повернулась к Элис и ответила на ее обращение кивком, а потом изящно опустилась на стул рядом с Матушкой Ласвелл. Элис вспомнила, как Матушка, рассказывая о Кларе, заметила, что та разговаривает крайне редко, разве что во сне, но иногда громко смеется, и это показалось Элис в равной мере и обнадеживающим, и вселяющим ужас.

Донесся шум подъезжающего к дому экипажа, и Клара, словно мысль о новых посетителях ее отпугнула, вскочила и, выставив вперед локоть, ушла в гостиную.

Сент-Ив поднялся и подошел к окну.

— Это Хасбро, — сказал он, забирая с вешалки пальто и шляпу. — Если поторопимся, есть шанс вернуться до полной темноты.

VIII

РАЗБИТАЯ ЛИНЗА

Путь к дому доктора Пулмана с моргом на заднем дворе пролегал вдоль реки Мидуэй с высокой, по сезону и из-за прилива, коричневой водой, а затем через деревню к «Чекерс-Инн» той самой дорогой, под которой был зарыт муж Матушки Ласвелл — убийца, сумевший занозой застрять в памяти людской, чье обезглавленное тело давно сгнило. Хасбро правил экипажем, а Сент-Ив рассматривал старую гостиницу, гадая, сквозь какое из окон Матушка Ласвелл, тогда еще сравнительно молодая женщина, следила за жутким процессом отделения головы. Он был совершенно уверен, что эта темная ночь запомнилась ей до мелочей и преследовала во снах. Призраков, укрывшихся в закоулках памяти, нелегко унять — Сент-Ив убеждался в этом не раз.

Теперь они ехали по старому мосту — небо клубилось тучами, и хорошая погода уходила в область воспоминаний. Воздух источал запах дождя, вызвав у Сент-Ива славные воспоминания о безмятежном детстве. Он распустил шнуры, удерживавшие складную крышу, и развернул ее над головами седоков — как раз вовремя, потому что, едва Хасбро свернул на дорогу к дому доктора Пулмана, стелившуюся мимо домиков с маленькими огородами, где висели зрелые конские бобы и зеленели побеги лука и зимнего латука, хлынуло как из ведра. Было что-то прелестное в осеннем дожде, в осеннем деревенском пейзаже — нечто такое, о чем Сент-Ив позабыл, когда возникший этим утром лоскут лета затуманил ему голову.

— Философский выдался день, — сказал Сент-Ив Хасбро, повысив голос, чтобы перекрыть цокот копыт и позвякивание сбруи.

— Воистину, — откликнулся Хасбро. — Я всю осень полагаю философским временем года, сезоном сожалений — в противоположность весне. А зимой, не будь Рождества, радости было бы совсем мало, хотя, конечно, уют домашнего очага особенно приятен, когда на улице метет снег и свистит ветер.

— Пессимистический взгляд на вещи, дорогой Хасбро! Я нахожу что-то радостное для себя в перемене времен года, которая так отчетливо заметна в дне вроде нынешнего. Сворачивая к зиме, мир одновременно сворачивает и к лету.