Каиров работал под землей только два года, но шахтерские песни, прибаутки, побасенки крепко запали ему в душу, и он сыпал ими, дивя своих коллег знанием шахтерского быта.

Все гудочки прогудели,

Парамона черти съели.

Весеннее солнце наполнило светом кабинет учёного. Степной ветерок парусом вздувал оконные шторы, обвевал высокое, как у судьи, кресло. Время от времени Каиров откидывался на спинку кресла, долго с наслаждением жмурился. Хорош у него заместитель, Леон Папиашвили. Всегда с какой–то новинкой, хитринкой. Один его внешний вид доставляет эстетическую радость. Черный костюм и ослепительной белизны рубашка. Ручейком льется серый с крапинкой галстук. Все наполнено жизнью, вкусом, обаянием. Когда Борис Фомич украдкой, с тайной завистью, смотрит на Папиашвили, ему вспоминается его собственная молодость.

Борис Фомич делит свою жизнь на два периода: на те годы, когда он боролся за свое счастье — это было до сорока лет, — и то безмятежное время, когда он, достигнув всего, стал наслаждаться жизнью. Вторая часть началась недавно, и именно теперь Каиров испытывает состояние полного довольства собой.

— А бригадир слесарей — Самарин–то башковит. Талантище, черт бы его побрал, а, Леон? Что вы скажете о Самарине?

Папиашвили взглянул на шефа удивленно: «При чем тут Самарин?» Впрочем, Леону не привыкать к чудачествам Каирова, его неожиданным ремаркам, шахтерским куплетам, посвистыванию. Сотрудники лаборатории называют это «размышлением вслух» и, по обыкновению, в такие минуты замолкают.

— Собственно, для вашей библиотеки старался, — выждав паузу, говорит Леон.

Да, у Каирова большая библиотека. Пожалуй, тысячи три книг наберется. И каких!..

Борис Фомич представил, как на белых полях его книг сбоку от имени автора закрасуется фамильный знак. Экслибрис!.. Он, конечно, будет исполнен глубокой мысли, будет выражать суть хозяина, его характер, склонности, — выражать тонко, символично.

«Вот только надо с Машей посоветоваться», — подумал он о жене. И взглянул на роскошный настенный календарь, где он точками отмечал дни пребывания Марии на курорте — в санатории «Горняк». До её возвращения оставалось ещё двадцать дней, а нетерпение его возрастало. Жалел Каиров, ох как жалел, что отпустил её на курорт. Впрочем, как её не пустить, если в последнее время отношения их все туже натягивались. Вздумай он противиться — только бы усугубил дело.

— Чтой–то я его не вижу давно, Самарина, — прервал невеселые мысли Каиров.

— Он в отпуске.

— Где отдыхает?

— Не знаю, Борис Фомич. Самарин мне ни сват, ни брат и даже не седьмая вода на киселе. Не знаю я ничего о нем.

Папиашвили был обижен невниманием шефа — тем, что Каиров, как ему показалось, холодно воспринял сувенир из Парижа. В то же время тонким чутьем своим уловил не праздный интерес шефа к бригадиру слесарей. И мысленно упрекнул себя за грубые, бесцеремонные слова в адрес Самарина. Решил тут же поправиться:

— Я его перед своей поездкой во Францию видел, ещё говорил с ним о схеме электронно–вычислительной машины. Он ведь со своей группой машинку какую–то делает — небольшую, для шахт.

— И сделает, Леон, сделает, — прерывает его Каиров, с загадочной хитринкой продолжая разглядывать набор экслибрисов. — Он, Самарин, такой — хоть и неуч, а в электронике кое–что смыслит. Дотошный он и настырный, все копается в своих полупроводниках, копается… Глядишь, одно сделает, другое… Ведь реле утечки–то он соорудил. Слышали о реле утечки? Нет?.. Жаль, нам бы с вами надо знать об этом приборе, мы ведь с вами лабораторию автоматики возглавляем… Мд–а–а, автоматики.