Наши отношения с Робом продолжались, хоть я по-прежнему не могла в них разобраться. Думаю, он тоже. Мы оба боялись форсировать события. Кажется, я ему небезразлична, но в моей душе роились сомнения: можно ли ему доверять? И стоит ли рисковать местом в бригаде? К тому же мне было страшно заводить новый роман сразу после разрыва с Яном. Я не знала, что по этому поводу думает Роб, зато сама думала о нем гораздо больше, чем хотела бы.

Словом, жизнь не стояла на месте.

Но все это время меня не оставляли мысли о Луизе. Она снилась мне по ночам, и я просыпалась в панике, с пересохшим ртом. Почему-то события той ночи, когда арестовали Сельваджи, смешались с моей тревогой за Луизу и потрясением, которое я испытала, поняв, что она и есть убийца. Во сне я бежала по темным аллеям. Мокрые ветки цеплялись за волосы и одежду, хлестали по лицу. Потом я видела Луизу, беспомощно лежащую на земле: белокурые пряди разметались вокруг головы точно пламя свечи, а над ней — угрожающе склоненная темная фигура. Иногда я просыпалась раньше, чем успевала до нее добежать. Порой все-таки добегала и обнаруживала, что вместо нее на земле лежу я сама. Темная фигура вдруг оборачивалась и вонзала мне в живот нож. Вблизи я видела ее глаза — такие же серебристо-серые, как у Луизы…

Я чувствовала: мне обязательно надо с ней встретиться, вспомнить о том, кто она есть на самом деле. Прежде всего она преступница.

Как мы и думали, на слушании в Олд-Бейли Луиза опять подала прошение о временном освобождении под залог. На этом процессе ее наконец-то будут судить, и я, дрожа от волнения, прошла пост охраны и направилась в зал номер один.

Раньше мне не доводилось бывать по служебным делам в Олд-Бейли. В каждом коридоре звучало эхо истории: на протяжении веков до меня здесь ходили знаменитые преступники, невинно осужденные, безумцы и отпетые злодеи.

Двойные двери открылись в маленький зал, обшитый дубовыми панелями. Сейчас в нем шел долгий процесс, и столы барристеров были завалены стопками папок и бумаг. Их сдвинули в сторону, выделив место для краткого письменного изложения дела Луизы. Вместо того чтобы пройти в другой конец зала и вместе с другими полицейскими сесть за барристерами и солиситорами, я выбрала место возле двери — ближайшее к скамье подсудимых, высокой, но неогороженной: отсюда мне будет хорошо видно Луизу.

Таддиус Секстон стоял, перегнувшись через спинку скамьи барристеров, и что-то тихо говорил королевскому адвокату Луизы и его помощнику. На лбу Секстона выступили капли пота. Королевский адвокат, высокий краснолицый мужчина с прядкой седых волос, зачесанных на выпуклый лысый череп, выглядел таким самоуверенным, будто его успех заранее предрешен. У меня даже мелькнуло сомнение: а вдруг суд все-таки удовлетворит просьбу об освобождении под залог?

Я оглядела галерею для публики. Первым, кого я увидела, был Джеральд Хауорт: он сидел в первом ряду прямо напротив скамьи подсудимых. Похоже, нарочно выбрал именно это место. Только бы обошлось без скандала, когда Луизу приведут из камеры! Одет он был, как всегда, безупречно: сегодня темно-серый костюм и строгий синий галстук — изысканно, но неброско. Ни за что не догадаешься, что этот холеный невозмутимый мужчина — отец жертвы и бывший друг подсудимой. От меня не укрылось, с каким раздражением он следил за судебным приставом, который носился по залу и перешучивался с барристерами, уже занявшими свои места на скамье. Вокруг глаз Хауорта собрались морщинки, а челюсть напряглась. Его самообладание висело на волоске: малейшее колебание, и от него не останется и следа.

Разумеется, я, как никто другой, знала: то, что для одних вопрос жизни и смерти, для других — хлеб с маслом. Это ведь и моя работа, я тоже живу за счет чужих трагедий. Нельзя ожидать от судейского персонала все время почтительности, даже если предстоит слушание по серьезному делу. Болтовня клерков была добродушной и вполне безобидной, но я все равно сочувствовала Джеральду Хауорту, у которого на душе кошки скребли.