— Хорошо идет, — сказала она. — Мы, должно быть, уже далеко заехали. — И, увидев сову, летевшую низко над полем на упругих мохнатых крыльях, добавила: — В самую глушь.

— Это еще не глушь. По этой дороге так скоро в глушь не заедешь. Сейчас будет клуб.

Но она вдруг почувствовала: ничего ей не надо, кроме быстрой езды с ним вдвоем сквозь ветер и тьму.

— А нам непременно надо заезжать в этот клуб? — спросила она. — Может, поедем дальше?

Он искоса глянул на нее. Обычно он соглашался с любым предложением — казалось, он, подобно чувствительному метеорологическому прибору, только затем и создан, чтобы подчиняться любому ветерку.

— Ну что ж, — сказал он. — Как пожелаешь.

И тут же начисто позабыл о клубе. Вскоре показался ярко освещенный длинный одноэтажный дом в стиле тюдор и плавательный бассейн при нем, почему-то заваленный сеном. Мгновенье, и все осталось позади — громкий всплеск голосов и пятно света, скрывшееся за поворотом.

— Вот теперь, пожалуй, уже настоящая глушь, — сказал он. — Дальше клуба никто не ездит. Кроме нас с тобой, здесь ни души. Спокойно можно проваляться в поле до Судного дня, и никто нас не найдет — разве что пахарь какой-нибудь... Если только здесь пашут.

Он снял ногу с акселератора, постепенно сбавляя скорость. Деревянные ворота, за которыми начиналось поле, почему-то были открыты, он въехал в них. Подскакивая на кочках, машина прошла порядочный кусок вдоль живой изгороди и остановилась. Он выключил фары; теперь машину освещало лишь тусклое мерцание приборов на щитке.

— Тишина какая, — сказал он с тревогой в голосе, и они услыхали над собой хлопанье крыльев вылетавшей на охоту совы, потом шорох в живой изгороди, куда юркнул какой-то зверек. Оба они были горожане до мозга костей и не могли распознать того, что их сейчас окружало. Крошечные цветочки, распускавшиеся на живой изгороди, для них не имели названия. Он кивком указал на темневшие в конце изгороди деревья:

— Дубы?

— А может, вязы? — отозвалась она, и их губы слились в знак примирения с этим обоюдным невежеством.

Поцелуй взволновал ее; сейчас она была готова на самую безрассудную выходку, но по его сухим, пахшим виски губам она почувствовала: он взволнован меньше, чем ему бы хотелось.

Чтобы вернуть себе уверенность, она проговорила:

— А хорошо здесь — за столько миль от всех, кого мы знаем.

— Ну, Мик-то неподалеку.

— А он знает?

— Никто не знает.

— Все именно так, как мне хотелось, — сказала она. — Где ты достал машину?

Он широко ухмыльнулся и взглянул на нее с каким-то диким, бесшабашным весельем:

— Накопил, все откладывал из десяти шиллингов.

— Нет, правда, где? Занял у кого-нибудь?

— Да, — сказал он и вдруг распахнул дверцу. — Погуляем!.. Мы с тобой никогда не гуляли за городом.

Она взяла его за руку и почувствовала: каждый нерв в нем затрепетал от ее прикосновения. Именно это она и любила в нем: никогда не знаешь, каким он будет в следующую минуту.

— Отец говорит, ты сумасброд. А мне нравится, что ты сумасброд. Что тут растет? — спросила она, ковырнув ногой землю.

— Клевер, что ли. А в общем, не знаю.

Они чувствовали себя как в иноземном городе, где все непонятно: и вывески, и дорожные знаки; нигде никакой точки опоры, не за что ухватиться — их вместе сносит куда-то в этой черной пустоте.

— Может быть, фары включить? — сказала она. — А то как бы нам тут не заблудиться. Луны совсем не видно.

Ей казалось, что они уже отошли от машины на порядочное расстояние: ее едва можно было различить.

— Ничего, не потеряемся, — сказал он.