Ночью мы наконец становимся на рейд. В ожидании новостей из дома меня, как обычно, не покидает тревога. Одени подплывает к паруснику в маленькой лодке и еще издали кричит, что все в порядке.

Моя жена и две дочери встречают меня на берегу. Меня поражает их измученный вид, и я принимаю решение отвезти их в Эфиопию, в небольшую хижину, где мы сможем укрыться в летнее время от жары.

На следующий день я сажаю жену и троих детей (Даниэлю всего несколько месяцев) на судно, и мы отплываем в Джибути.

Мой приезд не возбуждает ни у кого любопытства. Мэрилл подтверждает, что, по всей видимости, история с шаррасом, которая поначалу будоражила греческую колонию, уже забылась. Он сообщает мне, что Троханис вернулся из Эфиопии и уехал обратно в Египет. Судя по дате его отъезда, он должен был прибыть в Каир за несколько дней до того, как Реис отправился за остатком товара, и, вероятно, приложил руку к аресту своих бывших сообщников. Действительно, впоследствии я узнал, что начальник пограничного гарнизона, давнишний приятель Реиса, был внезапно отозван в Каир как раз накануне операции. Его заместитель — лейтенант, у которого не было причин церемониться с другом своего начальника, воспользовался отсутствием командира, чтобы выдвинуться. Никто, кроме Троханиса, не знал о связях Реиса с этим офицером. Внезапный отъезд Троханиса в Джибути и то, что он даже не зашел к Мэриллу, которого называл своим другом, наводит меня на мысль, что проклятый грек опять что-то затевает.

Мы отправляемся всей семьей на поезде в Дыре-Дауа и после десятичасового утомительного путешествия прибываем на место назначения. Однако свежий ветерок, столь непривычный после пекла Обока, заставляет позабыть об усталости и возвращает нас к жизни.

В тот же вечер я навещаю Киссонергиса. Он заверяет меня, что мой товар в целости и сохранности, и хочет, чтобы я убедился в этом собственными глазами. Мы идем в сарай, где я с удовольствием созерцаю груды тюков, громоздящихся до самой крыши.

Киссонергис выглядит смущенным. Мой вопрос о том, какие слухи ходят о товаре в греческих кофейнях, приводят его в замешательство. Сначала он говорит, что никто не интересовался, но, чувствуя, насколько неубедительно это звучит, сообщает, что служащий эфиопской таможни, австриец по имени Новак, кажется, догадался об истинном характере груза. Но Киссонергису удалось замять дело, пригласив таможенника на аперитив. Я отвечаю, что его молчание стоит гораздо дороже.

— Нет, — возражает Киссонергис, — тогда он заподозрил бы неладное и вцепился в нас, как клещ.

— А кроме этого, — настаиваю я, — вы ничего больше не заметили?

Киссонергис виновато опускает голову и наконец решается признаться в том, что его мучит. Он рассказывает, что Мондурос приезжал из Джибути и выпросил у него немного шарраса, поклявшись, что спросил у меня разрешения. Но я не мог доставить ему этого удовольствия из-за того, что таможня Джибути не спускала с меня глаз.

— Я не смог ему отказать в такой малости, — оправдывается Киссонергис, — так как он часто оказывал мне услуги, и, кроме того, я боялся, что, рассердившись, он может причинить нам вред. Я не хотел вам об этом говорить, но раз уж вы спросили напрямик, я не стал отпираться. Глядите, вот мешок, который мы открывали…

Мондурос унес килограмм гашиша. Урон от этого невелик; арест Реиса, в результате которого я потерял целую тонну товара, нанес мне куда больший ущерб. Однако поступок Мондуроса выглядит очень подозрительно. Он явно хотел получить пробу товара, и, учитывая его связь с Троханисом, это чревато серьезными последствиями.

Я не упрекаю Киссонергиса за неосмотрительность, но предупреждаю его на случай повторной попытки такого рода. Необходимо срочно перенести товар на новое место, в мой дом, построенный в окрестностях Харэра.

II

Сад в Арауэ

На рассвете мы отправляемся в путь верхом на мулах.