Так не могли бы мы, донося сущность характера Вождя до детей и учащихся, постараться сохранить для них и волшебство этого осеннего дня, высочайшую серьезность беседы под деревьями, столь лирически прекрасными, да и саму живую человечность Вождя в момент, когда сестра Ницше пытается соблазнить его еще одним миндальным печеньицем?

МИСТЕР ЧЁРЧЪЯРД И ТРОЛЛЬ

(пер. М. Немцова)

Когда шахматная доска в кофейне казалась праздной уловкой, чтобы скоротать часы, когда выдыхалось очарование крепостных парапетов Кастелета, вдоль которых караулом вышагивали гвардейцы, боярышника и зеленоногих шотландских куропаток замка, когда слова артачились и не хотели ложиться на бумагу, книги отдавали затхлостью, а сплетенный воедино поток мысли завязывался узлами, мистер Чёрчъярд, философ, брал коляску и ехал в Лес Троллей на долгую созерцательную прогулку.

Мужлан на козлах обычно лущил горох, извлекая стручки из шляпы.

— В Лес Троллей, — говорил мистер Чёрчъярд, натягивая потуже перчатки.

Балтийское небо с северогерманскими тучами.

Копенгаген громыхал перекатами бочек, визжал колесами тележек, ухал пакетботами: лютеранские духовые оркестры, лоточники с рыбой, лязг колоколов.

А бесстыжие пострелята орали ему вслед: Либо! Или! — и сестры грозили им пальцем: Смотри, повернется и цапнет!

Если день бывал удачным, в лесу его ждал тролль. Мистер Чёрчъярд знал, что тролль этот, странно-прекрасный, словно какой-нибудь гриб, — целиком и полностью плод его рассудка, рожденный перенапряжением, несварением или избытком желчи, возможно даже — первородным грехом, но все равно это был тролль.

У Сократа, этого честного человека, был свой даймон, почему ж у мистера Чёрчъярда не может оказаться своего тролля? Он выглядывал из листвы над головой философа. Прическа у него была датской: словно пух чертополоха, аккуратная и ровная, под горшок. Когда его звали, он не приходил. Нужно было сидеть на бревне и ждать.

Горным ясенем и буком густо заросли все прогалины между россыпями валунов, серебристых от лишайников и зеленых ото мха. Под ногами глубоко и пружинисто залегали вековые слои перегнившей листвы, сквозь которые иногда, от самой зари времени, пробивался дикий цветочек, скрученный и бесцветный. Мы желанны в лугах, где нам разостлан ковер, где можно щипать травку, если мы — коровы или полевые мыши, и где краски — желтые и голубые, точно у греческих поэтов и итальянских художников.

Однако, здесь, в лесу мы — чужаки. На другой стороне пролива, в Швеции, есть боры с усыпанными шишками высокими деревьями, с юлками. У природы свои порядки. Лес так же отличается от бора, как луг от болота. Тут живут совы и тролли. И еще философы.

В роще Платона с утра слышен лязг садовых ножниц и скрежет грабель по гравию. Эпикур говорил о необходимости и судьбе, наблюдая, как утрамбовывают его лужайку. Аристотель и Теофраст под зонтиками от солнца собирали цветочки в митиленских лугах. А еще был швед Линней, как он себя называл, — тот изучал природу в голландских садиках, и на него зевали жирные английские коты.

Тролль где-то здесь — вон листья шевелятся.

Если б тут был Николай Грюндтвиг или брат мистера Чёрчъярда Питер, епископ, они бы пригласили тролля сплясать с ними веселый народный танец.