Остальную часть этого архива Аввакума, как я уже сказал, составляли каталоги музеев и картинных галерей, проспекты, открытки с репродукциями.

Хочу сказать несколько слов о фотографиях. На одной из них была Луиза Ченчи, на другой — её мать, Виттория Ченчи. Увидев портрет Луизы, я чуть не вскрикнул от изумления: так она походила на Прекрасную фею, на нашу Аврору! На одном из рисунков Аввакума тоже была изображена Луиза, но так только казалось на первый взгляд. Стоило всмотреться повнимательнее, и в портрете Луизы можно было без труда открыть черты прекрасной феи, исполнительницы роли Авроры из балета “Спящая красавица”. Она была прима-балериной Софийской народной оперы.

Мать Луизы тоже оказалась красавицей, но её красота уже прошла зенит лета. Правда, и Аввакум уже не мальчик! Кстати, упомяну одну любопытную подробность. Среди листов с записями, каталогов и зарисовок я нашёл пакет из плотной бумаги. В нём лежала граммофонная пластинка с симфонией Отторино Респиги “Римские пинии”; две части оркестровой сюиты, посвящённой пиниям парка Боргезе и холма Джанниколо, очевидно, служили напоминанием о приятно проведённых часах.

Я хочу коротко остановиться на характере итальянского периода в жизни Аввакума. Я сказал бы, что этот период был полон для него душевной ясности. Говорят, что стоит человеку ступить на итальянскую землю, как все тучи в его душе тут же рассеиваются. Как знать, может быть, это и верно, но на Аввакума итальянской земле не пришлось тратить много сил, потому что он ступил на неё в хорошем настроении. По-моему, заряд душевной ясности он привёз с собой, и причину этому надо искать в развязке истории со Спящей красавицей. Принцесса Аврора, сама того не зная, служила орудием для банды шпионов; со шпионами Аввакум разделался, а Спящую красавицу проводил после премьеры домой и с ней провёл прекрасный вечер! Разумеется, этот вечер принёс моему другу одни разочарования, потому что талантливая балерина оказалась поверхностным человеком и банальной любовницей…. Но Аввакум никогда не был придирчив, благополучно заканчивая трудное расследование. Это помогало ему ускользать от когтей своего вечно мрачного настроения; в такие дни он с изумлением обнаруживал, что люди все же не так уж и плохи. Именно с ощущением того, что добро в конце концов сильнее зла и поэтому от жизни можно ждать и приятных сюрпризов, — именно с таким спасительным чувством он приехал в Италию.

Последние облачка в его душе рассеялись под влиянием благодатного итальянского солнца, Чинквеченто и сердечных людей; в немалой степени этому способствовали пинии на холме Джанниколо и прекрасный вид с его вершин, оттуда открывается и Рим, укрытый туманным маревом, и просторные плодородные поля на юго-западе, среди которых серебряным гнездом лежит вилла Дория Памфили; словом, отсюда при помощи фантазии можно заглянуть и вдаль, и в историю, физически почувствовать присутствие вечности.

Не подумайте, что в этот светлый период своей жизни Аввакум стал беззаботным весельчаком; ничего подобного. Как вы уже знаете, быть весельчаком он не мог по самой своей природе, а быть беззаботным просто не умел, — не позволяло чувство ответственности, пронизывавшее каждую клеточку его душевного мира. За что только он не считал себя ответственным, — и за бездомного сироту, который, прячась от полиции, просил милостыню на виа Виттория Венето, улице богатых людей, которая в Риме то же, что улица Риволи в Париже; и за девочку лет шестнадцати, которая вечером боязливо искала клиента на набережной Микеланджело; и за пьяных моряков американского Шестого флота, которые среди бела дня мочились в фонтан Треви; за что только он не считал себя ответственным; и за неудачи, когда от него ускользал какой-нибудь тип похитрее Гарри, и за своё невежество в той или иной области искусства; в самом деле, за что только он не чувствовал себя ответственным; какая тут беззаботность, а о веселье и говорить нечего!

В Италии был таким же, каким мы знаем его по другим рассказам: мрачным и великодушным; не верящим в людей скептиком, в любую минуту спешащим на помощь хорошему человеку; фанатическим искателем истины, готовым ради неё отказаться от малой толики личного счастья, которой жизнь иногда скупо дарила его.