Евгений Водолазкин. Похищение Европы
История Кристиана Шмидта, рассказанная им самим
ПРЕДИСЛОВИЕ К РУССКОМУ ИЗДАНИЮ
Эти записки первоначально не предназначались для постороннего глаза. Как ни странно, идея опубликовать их возникла у меня в связи с подготовкой североамериканцами войны в Ираке. Как ни странно, говорю я, потому что изложение моей личной истории не преследовало никаких общественно-политических целей. По мере приближения войны решимость моя крепла, и с первыми весенними бомбами 2002 года я, несмотря на некоторые колебания, отправил свою рукопись в издательство братьев Цвиллингер (Мюнхен). В день взятия Багдада от издателей пришел ответ, развеявший мои последние сомнения. «Книга, — писали братья Цвиллингер, — очень своевременная, и мы немедленно приступаем к ее публикации». Отметив подчеркнуто личный — порой интимный — характер мной написанного, братья, тем не менее, не сочли необходимым что-либо менять в моем повествовании. Они ограничились предложением сопроводить публикуемый текст редакторским комментарием, на что я охотно согласился. Более того, комментарий показался мне настолько уместным, что я, с любезного позволения издателей, оставляю его и в русском издании книги. К. Ш.
1
N, бывший профессор-литературовед, сказал мне, что происшествия последнего года я непременно должен описать. По его мнению, только так и можно во всем разобраться. N, вероятно, прав, но меня вот что смущает. В письменном слове — и в этом его отличие от слова устного — я чувствую нечто такое, что мешает мне применять его к себе. Мне кажется, что к моей собственной жизни, которая представлялась такой неповторимой, оно прибавляет еще чьи-то — давным-давно прожитые и описанные. Более того, мне приходит в голову, что до меня уже писали. Писали ведь. — Зачем вам думать о том, что было до вас? — пожимает плечами N. — Вы же не перестанете дышать только потому, что до вас это уже кто-то делал. Я вдохнул непроизвольно, но глубоко. После таких сравнений дышать особенно приятно. Засек момент, когда солнце бесшумно коснулось плеча N. Остановись, мгновенье. Мы сидели друг против друга на теплых камнях, его ухо розово светилось в закатном луче. Он снова заговорил, двинул рукой, и солнце, скатившись с его плеча, растеклось по сонному озеру. — Есть литература, которая считает, что все уже сказано, и стесняется самой себя. Она все время чему-то подражает, кого-то пародирует, но вы-то тут при чем? Ни при чем. Имею конкретную задачу, которая вызывает у меня воодушевление. N ведь не зря предложил мне писать. Как человек интуитивный, он сразу же почувствовал мою любовь к бумаге. Я лишь волнуюсь, что не осталось больше ничейных слов. Все ими успели попользоваться, все оставили на них свой отпечаток. — Всякое слово уже кому-то принадлежит, — говорю я. — Принадлежит. Но принадлежит многим, а значит — никому. Думаю — Богу, а мы берем его напрокат. Слова возвращаются в языковую стихию. Ракушки становятся морским дном, горной породой, и никто не помнит имен живших в них моллюсков. — Опершись на руки, N откинулся назад, и мох, словно выдавленный из камня, выступил у него между пальцев. — Здесь есть два выхода: либо всегда помнить о первоначальном предназначении письма и вести себя спокойно, либо… N вздохнул и развел руками. — Либо? — Я знал одного писателя, который в конце концов перешел на лай. Правда. Свои выступления перед публикой он обычно оканчивал лаем. Он был уже немолод, этот писатель, и дело кончилось инфарктом. — Ого. — Да, он лаял от всего сердца, можно сказать — не жалея себя. |
