– Скорее, прокладывали канаву, – буркнул солдат сзади.

Это являлось немыслимым оскорблением, но оно сняло напряжение. Джиллиан готова была вытерпеть любое количество подобных предположений, если это помогало обезопасить их проезд.

Солдат еще некоторое время всматривался в Камерона.

– Она права: синяку него на челюсти старый. – Кивком он разрешил им вернуться в фургон. – Пропустите их. Извините, что… прервали вашу поездку, мисс.

Когда Джиллиан поставила ногу на ступеньку, она почувствовала на себе горячий заинтересованный взгляд солдата; и тут же Камерон встал позади нее.

– Ты преднамеренно заставила их дурно о тебе подумать, – тихо сказал он, когда фургон тронулся.

– Вспомни свою записку, которую я должна была всем показывать, – в ней был явный намек на то, что ты лишил меня девственности и сбежал, желая уклониться от ответа за содеянное.

Камерон закрыл глаза и покачал головой.

– Иногда собственная самонадеянность меня поражает.

– Но я уже пережила это.

– Более того, – он пристально посмотрел на нее, – тебя все это необычайно воодушевило.

– Меня… да, пожалуй. – Она сглотнула и почувствовала пробежавшую по телу дрожь возбуждения. Может быть, ее мать испытывала те же чувства, когда много лет назад нарушала приличия и рисковала быть пойманной на том, что не должна была делать. – У меня есть некоторая порочность в крови – она мне передалась от матери.

– И что же это за порочность?

Джиллиан бросила беспокойный взгляд на отца, но он, казалось, был полностью поглощен тем, что ему шепотом рассказывал мальчик.

– У моей матери была страсть играть на сцене. Если бы об этом узнали, случился бы страшный скандал. Отец этого не одобрял, но его большую часть дня не было дома – должность придворного врача короля поглощала много времени. Мама убегала вечером, чтобы петь и танцевать в крохотных театриках, рассеянных по всему Лондону.

– Судя по тому, что я вижу, у тебя в крови нет и капли этой так называемой порочности.

– Она была, можешь в этом не сомневаться. Мама научила меня кое-чему, чтобы я помогала ей репетировать. Я снова и снова умоляла ее взять меня в театр, позволить посмотреть, как она играет, и в день, когда мне исполнилось пять лет, она таки взяла меня с собой. Именно тогда мы обе обнаружили, что во мне тоже есть эта отметина, потому что у меня с тех пор была лишь одна мечта – играть на сцене. Я упрашивала маму до тех пор, пока она не дала мне маленькую роль в одной из своих пьес. В своем первом спектакле я играла Эсмеральду, дочь графа.

– В первом. Значит, были еще и другие?

Джиллиан кивнула. Когда Камерон начал ее расспрашивать, ей почему-то неодолимо захотелось говорить об этом.

– В одной пьесе была роль для хорошенькой девочки не старше шести лет. Мама не хотела, чтобы я ее играла, но не говорила почему, и я обвиняла ее в том, что она завидует, – ведь в пьесе не было роли для нее. С трудом верится, что я могла превратиться в такую мегеру! Я вела себя бессовестно, грозила донести отцу, рассказать все ее друзьям, если она не позволит мне сыграть эту роль.

У Джиллиан перехватило горло, и она не могла говорить, пока Камерон не сжал ей руки, и его тепло не проникло через ее внезапно вспотевшую кожу и не пошло тонкими ниточками к сердцу.

– А что было дальше?

– Именно тогда… именно тогда это и случилось. Мы тайком убежали на репетицию, но она прошла неудачно. Мне не понравилась пьеса, и драматург смотрел на меня так, что мне стало страшно. Я захотела домой и сказала маме, что передумала, но он несколько часов не отпускал нас.