Монтальбано ему поверил: Галлуццо врать не станет.

– Как бы там ни было, в контору все равно ступай.

– Монтальбано? Это Якомуцци. Я хотел поставить тебя в известность о результатах экспертизы.

– Ради всех святых, Якомуцци, дай дух переведу, а то сердце у меня от нетерпения выскочит. Господи, как же я волнуюсь! Ну вот, чуть‑чуть поуспокоился. Поставь меня в известность, как ты выражаешься на своем несравненном канцелярите.

– Во‑первых, ты неисправимый говнюк, во‑вторых, окурок сигареты от обычной «Национале» без фильтра, в собранной на полу лифта пыли не обнаружено ничего необычного, а что касается кусочка дерева…

– …это простая спичка.

– Именно.

– У меня дыхание сперло, я на грани инфаркта. Вы открыли мне глаза на убийцу.

– Монтальба, иди к черту.

– Куда приятней компания, чем ты. Что было у него в кармане?

– Платок и связка ключей.

– А о ноже что скажешь?

– Кухонный, им много пользовались. Между ручкой и лезвием застряла рыбья чешуя.

– И все? А тебе не пришло в голову выяснить, была это чешуя трески или рыбки султанки? Попытайся узнать, не заставляй меня терзаться в сомнениях.

– Да что ты так взвился?

– Якому, попробуй пошевелить мозгами. Если бы мы, не дай бог, оказались посреди Сахары и ты бы сказал мне, что на ноже, которым убили туриста, нашел рыбью чешую, – это еще могло бы, повторяю, только могло бы что‑то означать. Но что толку в рыбьей чешуе у нас в Вигате, где из двадцати тысяч жителей девятнадцать тысяч девятьсот семьдесят едят рыбу?

– А остальные тридцать почему не едят? – опешил Якомуцци.

– Остальные тридцать – грудные младенцы.

– Алло? Говорит Монтальбано. Позовите, пожалуйста, доктора Паскуано.

– Не кладите трубку.

Самое время завести любимую сицилийскую песенку…

– Алло, комиссар? Доктор просил его извинить, он сейчас занят вскрытием этих двоих из Костабьянки, которых мафия выгнула колесом и привязала ноги к шее. Что касается вашего убитого, доктор просил вам передать, что здоровье у него было завидное, если бы не убили, дожил бы до ста лет. Один ножевой удар, нанесен уверенной рукой. Убийство совершено между семью и восьмью часами утра. Еще что‑нибудь?

В холодильнике он нашел макароны с брокколи и, поставил их в духовку разогреваться. На второе горничная Аделина приготовила зразы из тунца. Полагая, что в обед только перекусил, он счел своим долгом съесть все. Включил телевизор, хороший местный «Свободный канал», где работал его друг Николо Дзито, красный внутри и снаружи. Дзито комментировал убийство на «Сантопадре», а оператор давал крупный план пулевых отверстий в рубке управления и темного пятна, которое могло быть кровью. Вдруг в кадре появился Якомуцци, он что‑то разглядывал сквозь лупу, стоя на коленях.

«Шут гороховый!» – разозлился Монтальбано и переключил на «Телевигату», где работал Престиа, шурин Галлуццо. И здесь тоже оказался Якомуцци, только уже не на судне, теперь он делал вид, что снимает отпечатки пальцев в лифте, где был убит Лапекора. Монтальбано выругался, вышел из комнаты и швырнул об стену какую‑то книжку. Вот почему Галлуццо так мямлил, знал, что новость уже всем известна, но ему не хватило духа сказать об этом. Конечно, это Якомуцци предупредил журналистов, чтобы лишний раз попасть на телевидение. Он не мог удержаться, привычка выставлять себя напоказ у этого типа достигла таких размеров, что в этом отношении он мог сравниться только с бездарным актером или писакой, чьи книги выходят тиражом в сто пятьдесят экземпляров.

Теперь на экране маячил Пиппо Рагонезе, политический комментатор новостей.