Она не имела в виду ничего, вообще ничего, но Адам ощутил, как ледяные иголки прокалывают его сердце.

— Хелен, — произнес Гэнси, — заткнись.

— Это комплимент, — ответила Хелен. Официант заменил их пустые стаканы на полные.

«Помни, зачем ты здесь. Войди, забери, что нужно, выйди. Ты не один из них».

Адам сказал ровно, сглаживая свой акцент:

— Все в порядке.

— Я имела в виду, что вы двое всегда в своей школьной форме, — продолжала Хелен, — Не то чтобы…

— Заткнись, Хелен, — повторил Гэнси.

— Не вымещай на мне свой ПМС, — ответила Хелен, — только потому, что желаешь быть со своей любимой Генриеттой.

И тут мимолетно выражение лица Гэнси изменилось; она попала в яблочко. Его убивало быть здесь.

— Опять же, почему ты не привез второго? — поинтересовалась Хелен. Но прежде чем Гэнси смог бы ответить, кто-то еще попался ей на глаза, и она позволила себе смыться так же стремительно, как и возникла.

— Какая ужасная мысль, — внезапно произнес Гэнси. — Ронан посреди этой толпы.

На какое-то мгновение Адам смог это представить: парчовые шторы в затухающем пламени, декорированный камерный ансамбль, кричащий из-под клавесина, и Ронан, стоящий посреди этого всего со словами: «Сраный Вашингтон».

Гэнси сказал:

— Готов к следующему раунду?

Этот вечер никогда не кончится.

Но Адам продолжал наблюдать.

Он сглотнул имбирный эль. Он не был уверен, что это, на самом деле, было уже не шампанское. Вечеринка превращалась в дьявольский пир: блуждающие огоньки отражались в медных качающихся лампах, невозможно яркое мясо преподносилось на увитых плющом тарелках, мужчины в черном, женщины с ювелирными украшениями в зеленом и красном. Нарисованные на потолке деревья низко склонялись над головами. Адам был напряжен и опустошен здесь и где-либо еще. Все было ненастоящим, кроме него и Гэнси.

Перед ним была женщина, разговаривающая с матерью Гэнси. Каждый, кто ловил Гэнси, также разговаривал с его матерью или просто пожимал ее руку, или улавливал ее движение между одетыми в темное посетителями. Это была тщательно продуманная политическая игра, где его мать исполняла роль любимого, но исключительного призрака; несмотря на то, что все припоминали, что видели ее, никто не мог фактически назвать ее местонахождение в определенный момент.

— Ты так… — женщина обратилась к Гэнси, — …вырос с тех пор, как я видела тебя в последний раз. Тебе, должно быть, почти… — и в этот момент припоминания возраста Гэнси, она заколебалась. Адам знал, что она ощутила то самое различие его друга: чувство, будто бы Гэнси одновременно и молод, и стар, будто бы он только что прибыл и всегда был.

Она была спасена быстрым взглядом на Адама. Мельком оценив его возраст, она закончила:

— Семнадцать? Восемнадцать?

— Семнадцать, мадам, — тепло сказал Гэнси. И ему было семнадцать, как только он это произнес. Конечно, семнадцать, и никак иначе. Что-то вроде облегчения расползлось по лицу женщины.

Адам почувствовал давление засахаренных ветвей деревьев над головой; справа он уловил половину своего отражения в зеркале в золотой оправе и поразился. На какой-то момент его отражение казалось неправильным.

Это происходило. Нет, нет, не происходило. Не здесь, не сейчас.

Второй взгляд помог разглядеть более четкое изображение. Ничего странного. Пока еще.

— Я читала в газете, что ты все еще ищешь те королевские украшения? — поинтересовалась женщина у Гэнси.