Речное движение выдавало то, что на реке стоит большой город: все извилистое течение кишело судами; медленно ползли тяжело нагруженные грузовые и транспортные суда со всех концов Средиземного моря, суда с данью от вассалов Рима, большие грузы зерна из Африки и Сицилии, греческие корабли и корабли, плывущие издалека, от берегов самой Азии, со штабелями мешков, барки с фруктами – настоящий рог изобилия, длинные плоты, нагруженные луком, – и кто это поглощает столько лука! – солью, оливковым маслом, скотом, шерстью – и все в ненасытный большой город!

А оттуда, навстречу этим, другие суда – римские галеры, посланные с разными поручениями в провинции, черные длинные ящики с укреплениями на носу и на корме, с баллистами на самой верхней палубе, с тараном, пенящим желтую воду перед штевнем, как трезубец божества, – эти суда летели по течению на всех парусах, с кормчим и военачальником в шлеме, стоящим на кормовом мостике. Звон металлических чаш, отрывистые выкрики команды и сверхбыстрые мерные взмахи двойного и тройного ряда весел, разом вздымающихся и разом погружающихся в воду, словно гигантские плавники, римские орлы и полевые значки над головой и во главе колониальных войск, – римская мощь и покорность завоеванных стран встречались здесь в преддверии мирового города!

Одинокому пловцу в дубовом челне было совсем нелегко пробираться между всеми этими высокими, круто задранными вверх корабельными носами. Норне-Гест и другие ему подобные осторожно сторонились их, отклоняясь к берегу, где было помельче. Зато можно было чувствовать себя свободно в другом смысле – можно быть совершенно незаметным: среди стольких крупных и малых судов скорлупа Геста совсем терялась из вида.

Так незаметно, словно прикрытый шапкой-невидимкой, и приплыл Гест в Рим, где приютился под мостом у Тиберийского острова, перед городской стеной, где была стоянка рыбачьих лодок; он привязал свой челн к старому кольцу пристани, где привязывал и прежде, и зажил скромной жизнью безвестного римлянина среди римлян.

Челна своего он не покидал; в нем он и спал по ночам, и просыпался, когда грохот телег и топот ног многочисленных прохожих над его головой возвещали, что ранние рыночные телеги и торговцы уже направляются в город; по вечерам он засыпал спокойно, чувствуя себя в безопасности под покровом моста, – немалое удобство для человека, которому не в диковинку было ночевать и под открытым небом. Место не пользовалось доброй славой: тиберийские рыбаки, как известно, жизнью дорожили не больше, чем пойманной рыбой; даже убийцы и воры предпочитали держаться от них подальше, чтобы не получить удар ножом в бок; зато всякий, принятый в круг этих простых людей, мог быть совершенно спокойным за себя.

Уличные торговцы наполняли римское утро своими мелодичными криками; этот хор, приветствующий солнце, раздавался на весь город, но многие римляне слышали его только сквозь сон: эти добрые люди вставали, когда торговцы уже давно побывали на их улице, договорились с кухонными рабами и оставили свежие припасы для первой трапезы. Появлялись новые торговцы и пели свои песни, пока хор к концу утра не переходил во всеобщую какофонию. Торговец птицей ходил с одной улицы на другую со связкой кур, кротко болтавшихся вниз головами, – живых, ибо они обязаны были оставаться живыми, пока их не продадут. Торговец фруктами, горланивший в узеньких бедных улочках со свободно пасущимися свиньями и спертым воздухом спален; торговка улитками со своей корзинкой и своей песенкой, то и дело обрывающейся, так как женщина сама подкреплялась по пути, шпилькой вытаскивая улиток из раковин, и многие другие постоянно кочевали по залитым солнцем римским улицам со своим мелким товаром и самоободряющими криками, ставшими песней.

С их толпой смешивался и Гест, рыбак-торговец с одной стерлядью в руке, которого то видели, то не видели где-нибудь в городе; он не выкрикивал своего товара: товар сам за себя говорил, и случалось, что рыбу у него покупали, но столь же часто он возвращался с ней обратно, совсем иссушенный полуденным солнцем.