— А по чьему приказанию меня, как какого-нибудь…

— Осмелюсь доложить, безо всякого приказания, господин обер-фельдкурат.

Патер встал и зашагал между лавками, бормоча, что он ничего не понимает. Потом он опять сел и спросил:

— А куда мы, собственно, едем?

— Осмелюсь доложить, в Брук.

— А зачем мы туда едем?

— Осмелюсь доложить, туда переведен весь наш 91-й полк.

Патер начал опять усиленно размышлять о том, что с ним произошло, как он попал в вагон и зачем он, собственно, едет в Брук именно с 91-м полком и под конвоем. Наконец он настолько очухался, что заметил присутствие вольноопределяющегося. Он обратился к нему:

— Вы человек интеллигентный; может быть, вы можете объяснить мне, не утаивая ничего, каким образом я попал к вам?

— С удовольствием, — по-приятельски сказал вольноопределяющийся. — Просто-напросто вы примазались к нам утром при посадке в поезд, так как были под мухой.

Капрал строго взглянул на вольноопределяющегося.

— Вы влезли к нам в вагон, — продолжал вольноопределяющийся, — это факт. Вы легли на лавку, а Швейк подложил вам под голову свою шинель. На предыдущей станции обходившая поезд инспекция занесла вас в список офицерских чинов, находящихся в поезде. Вы были, так сказать, официально обнаружены, и из-за этого наш капрал должен будет явиться к полковнику.

— Так, так, — вздохнул патер. — Значит мне на ближайшей станции нужно пересесть в штабной вагон. А что, разносили уже обед?

— Обед будет в Вене, господин обер-фельдкурат. — вставил капрал.

— Так значит это вы подложили мне под голову шинель? — обратился патер к Швейку. — Большое вам спасибо.

— Благодарности я не заслужил, — ответил Швейк. — Я поступил так, как должен был поступить каждый солдат, когда видит, что у начальства нет ничего под головой и что оно… того. Каждый солдат должен уважать свое начальство, даже если оно немного и не в себе. У меня с фельдкуратами большой опыт, так как я был в денщиках у фельдкурата Отто Каца. Народ они веселый и сердечный.

На обер-фельдкурата с похмелья нашел припадок демократизма. Он вынул папироску и протянул ее Швейку:

— Кури! Ты, говорят, из-за меня должен явиться к полковнику? — обратился он к капралу. — Ничего, брат, не бойся. Я тебя выручу. Ничего тебе не будет. А тебя, — сказал он Швейку, — я возьму с собой; будешь у меня жить, как у Христа за пазухой.

На него нашел новый припадок великодушия, и он насулил всем всяческих благ: вольноопределяющемуся обещал купить шоколаду, конвойным — ром, капрала обещал перевести в фотографическое отделение при штабе 7-й кавалерийской дивизии и уверял всех, что он их освободит и никогда не оставит. И тут же стал угощать папиросами из своего портсигара не только Швейка, но и остальных, заявив, что разрешает всем арестантам курить, и обещал позаботиться о том, чтобы они были освобождены от наказания и вернулись в строй.

— Не хочу, чтобы вы меня поминали лихом, — сказал он. — Знакомств у меня много, и со мной вы не пропадете. Вообще вы производите на меня впечатление людей порядочных, угодных господу богу. Если вы и согрешили, то за свои грехи расплачиваетесь, и, как я вижу, с готовностью и безропотно сносите испытания, ниспосланные на вас богом.

— На основании чего вы подверглись взысканию? — обратился он к Швейку.

— Бог меня покарал, — благочестиво ответил Швейк, избрав своим орудием полковника, господин обер-фельдкурат, по случаю независящего от меня опоздания при явке в полк.